Утренние лучи солнца стыдливо пробиваются сквозь прорезь плотно затянутых штор, стелятся по полу мягкой линией, раздражая внимание и отзываясь назойливым желанием встать, задёрнуть их плотнее, лечь обратно и доспать ещё хотя бы пол часа, пару. Стефано прикрывает ладонью рот, сдерживая зевок, закрывает глаза и пальцами тонкими, но потерявшими своё изящество за ожогами и рваными старыми ранами, касается шрама на шее. Очерчивает его по контуру, вниз, и медленно выдыхает: жжёт кожу и пульсирует, болью растекается до низа живота, болью простреливает между рёбрами, вьюном оплетает их, расцветая напоминанием и не позволяя забыть то важное и обретённое, что помогло облечь собственные мысли, до этого ускользающие, в форму. Стефано неторопливо поднимается на ноги, снимает со спинки стула шёлковый халат, накидывает на плечи, и распахивает шторы, позволяя солнечному свету залить золотом комнату.
Сегодня у него выходной: редкость, потому что в последнее время его съёмки пользуются спросом, к нему приезжают даже из других городов, и это не может не льстить его самолюбию, но всё это — не то; не то, чего он хотел на самом деле. Всё это было слишком поверхностным, не отражало главную суть. Как бы много Стефано не работал и сколь тщательно не подходил бы к новому заказу, конечный итог не способен был передать идею в полной мере. В какой-то момент это начало сводить с ума, ощущение, словно сталкиваешься о невидимую преграду, не способен сделать ещё один шаг и продвинуться вперёд, застреваешь и тонешь. Стефано отчётливо понимал, что ему чего-то не хватало, но не мог ухватиться за это: словно мираж, навязчивый и дразнящий рассудок, он исчезал, растворялся дымкой перед глазами, стоило только протянуть руку. Так и замираешь на месте, не способный достигнуть большего. Деградация. Невозможно сотворить шедевр, что всколыхнул бы сознание людей, если холст, на котором ты пишешь, непригоден: люди — отражение лжи и лицемерия, искажённые в своей сущности, они являлись кладезью грехов и всего неприглядного, что было в этом мире. Столь идеальный материал, как оказалось, имел и обратную сторону: скрываясь за масками, они способны были уничтожить на корню даже самую гениальную идею, в слишком яром стремлении угодить и подстроиться, забывая о главном — естественности.
Стефано включает плиту, ставит на неё турку: две чайные ложки бразильского кофе прокалить на медленном огне для усиления вкуса, добавить немного специй и залить на половину водой, подождать, когда кофе перестанет цвести, и долить оставшуюся часть.
У Стефано выходной, но это не значит, что он мог позволить себе провести весь день в кровати, даже если бы захотел, то, в конце концов, не выдержал бы, долго ворочался, пока не заставил бы себя подняться, не смотря на то, что организм требовал обратного; сколько Стефано себя помнит, он никогда не спал больше четырёх часов в сутки. Раньше это было навязанным, необходимостью: жизнь аристократа только со стороны кажется праздной и не знающей забот, на деле же всё детство и юношество Стефано были расписаны по часам, свободное время и безделье это блажь, которую он не мог себе позволить. Фехтование, этикет, музыка и рисование. Званые вечера, концерты и обучение на дому в дополнение к основному. А потом он решил всё бросить, потому что подобный образ жизни претил ему, как претила и необходимость следовать по стопам отца, перенимать его дело и исполнять желания его, не свои: этого он не терпел больше всего на свете, попыток изменить его, перекроить и перекрасить под себя, в угоду себе. Стефано просто сбежал, в поисках лучшей жизни, приехал в Кримсон-Сити, желая заниматься тем, что хочется он сам, жить так, как хочет он сам, добиться чего-то значимого. Первая работа и первые съёмки. Скромная квартира и минимум свободного времени, снова, потому что теперь он обеспечивал сам себя, променяв благополучие и влияние на идейность, не имея при себе ничего, но упрямо отрицая невозможность. Стефано хватался за любую работу, но в этот раз уже, пожалуй, чувствовал, что может свободно дышать, что движется в правильном направлении.
А после была война.
Стефано на самом деле одержим фотографией и его не пугало то, что он может погибнуть, когда решил отправиться в Афганистан. Это решение было не спонтанным, Стефано точно знал, чего хочет, жаждал попробовать больше, не желал упускать ни одной возможности. Стефано знал, убеждён и сейчас: ни одна фотография не способна передать столь же живые и настоящие эмоции, рассказать историю без слов, как та, что сделана на войне. Но сейчас это приняло другую форму, это уже не слепое блуждание в темноте, в поисках нужного, а чёткое осознание: красота — в смерти, в последний момент жизни, в застывших эмоциях, кристально искренних; как жаль, что нельзя эти эмоции запечатлеть навечно, в моменте, вместе со вспышкой фотоаппарата.
Фотография не стих и не произведение. Это фрагмент мира и реальности, застывший, увековеченный. Это может быть скорбь, страх перед надвигающейся, дышащей в затылок смертью, это жертвы и искалеченные люди, жестокость и отчаяние. Уместно ли в таком случае искать наиболее выгодную композицию, желать передать красоту? Стоит ли сохранять равнодушный нейтралитет, передавая неприкрытую и нелицеприятную правду, что не знает этики и морали, нарушает все грани и обнажает самые тёмные стороны человеческой души? Стефано хотел найти на эти вопросы свой ответ. Стефано хотел знать: возможно ли искажённой эстетикой показать все ужасы, всю боль и горечь войны? Стефано было всё равно: умрёт он или вернётся назад, — он, конечно, предпочёл бы вернуться — и вернулся, в конце концов, искажённый, точно выгоревшая фотоплёнка, но то малая цена за приобретённое, — но мысли об этом не задевали никаких чувств, не вызывали никаких эмоций. Только предвкушение и осознание, что он на шаг ближе к тому, что ищет, пусть тогда он и сам не знал что именно. Стефано не тешил себя иллюзиями, он знал, что его может убить шальная пуля, зарытая в земле мина, обезумевший горожанин, что его могли взять в плен: война не знает сострадания, как не знает полумер. Стефано думал только о том, что, в таком случае, он бы хотел успеть сделать свой последний снимок, что было бы жаль — не увидеть его. Стефано был уверен: есть фотографии, за которые стоит погибнуть. И так оно и оказалось. Он едва не погиб, но именно в этот момент сделал лучшую свою фотографию: смерть товарища.
Стефано снимает с плиты кофе. Подхватывает свежую газету и нетерпеливо выискивает нужные строки, скрипит зубами, чувствуя раздражение и выкидывает её в мусорное ведро, громко хлопнув дверцей шкафчика. Невежды и ничтожества! Снова, снова и снова! Они не могли понять, не могли увидеть и принять того, что Стефано хотел донести до них. Зациклились на обыденности, прятались за слепым правосудием, отказываясь посмотреть глубже, признать. Они боялись того, что то — отражение их собственных грехов.
Он моет за собой кружку, турку. Протирает плиту тщательно, стол. Чувствует раздражение зудящее, выводящее из себя. Его движения резкие, теряют плавность, когда он сменяет халат на рубашку, потому что смириться с чужой бездарностью не может. Стефано мог признаться себе, что хотел признания, не в модельной карьере фотографа, в том, что стояло выше этого, над всем. В модельной сфере Стефано был признан, его приняли и к нему шли, но молельная фотография — это лишь верхушка айсберга, особенно в таком маленьком городке: никаких перспектив, некуда расти и нет возможностей выйти за рамки. Даже остросоциальные проблемы воспринимаются в штыки: никто не хочет смотреть правде в глаза, её всегда отрицают, прячась за благостью и псевдоморалью. Модельная фотография — это необходимость подстраиваться под аудиторию, чужие желания и потребности. Это то, что Стефано так сильно ненавидит всем своим сердцем. От чего бежал. Искусство не должно знать рамок, не подлежит ограничениям. Стефано жаждал показать миру настоящую красоту, показать то, что видел сам. Стефано был тем, в чьих силах было показать неприглядное нутро в прекрасном облике, завораживающем, пронося через своё искусство простую мысль: трагедию и извечную борьбу, противоречие и пороки каждого. Красота в смерти. В тот миг, когда останавливается сердце: всё на поверхности.
Стефано понял это тогда, когда, ведомый любопытством и не сумевший сдержать собственный темперамент, пробрался в имение Викториано. Тогда, когда встретил его. Тогда Стефано нашёл свой ключ и ответ на вопрос, который так долго искал. Понял, что именно хочет делать и как выразить всё то, что не мог до этого. Не хватало одного яркого мазка, не хватало осознания: мир — больше, чем кажется, его возможности безграничны, любая даже смелая идея имеет место для жизни, восхитительна в своём проявлении. Это можно было бы принять за сон, но шрам, рассекающий грудь от горла до низа живота говорил об обратном, напоминал неизменно, вдохновлял и не позволял эмоциям взять вверх, бросить начатое, отказаться от своей идеи и мечты, от того чем дышал и чему отдавал всего себя. Стефано помнит тот мир, отражающий его собственную душу. Девушку, сошедшую с картины, сотканную из лунного света, приковывающую взгляд своей сдержанной красотой, рассечённую и сожжённую в огне, меняющую очертания, облик. Завораживало.
Стефано медленно выдыхает и поправляет чёлку, скрывая омерзительную дыру вместо глаза, через две недели у него съёмка, к которой он ещё даже не начал готовиться, предпочтя заняться более важным для него делом, делом, которое столь грубо приняла невежественная публика. Стефано скрипнул зубами, поджимая губы, и заставил себя выдохнуть, не думать об этом, не сейчас. Он уже выбрал новую жертву — холст — для своей следующей работы: юное дарование, пианистка, которая прорвался в высшие круги за счёт кошелька своего кавалера, — в этот раз он заставит их увидеть, признать. Потом. Сейчас ему нужно сконцентрироваться на другом. Стефано касается дверной ручки в мастерскую, когда тишину ломает мелодичный звон, хмурится, потому что гостей он не ждал — гостей он вообще предпочитает не водить к себе, оставляя все встречи за пределами дома.
Небольшой дисплей показывает незнакомого мужчину, Стефано дёргает левым уголком губ, отстранённо думает, что тот, судя по внешнему виду явно спит не больше его; чувствует, как сердце пропускает удар, когда слышит: «Детектив Кастелланос». — Что детективу могло понадобится у него? Стефано уже был в полиции и давал показания, он знал, что будет первым подозреваемым, но не идиот, чтобы подставлять себя: у него было железное алиби, он продумал всё, до мельчайших деталей, потому что не намерен был прекращать попыток создать то самое, идеальное в своём совершенстве творение. Даже если для этого ему придётся убить половину жителей Кримсон-Сити. Стефано медленно выдыхает, пропуская незваного гостя внутрь, надевает на глаз тёмную повязку, на шею — неизменный шарф цвета бардо, повязывая его аккуратным узлом.
Стефано — это высеченные под кожей манеры и воспитание. Он улыбается вежливо и мягко, когда открывает дверь, пропуская детектива внутрь:
— Детектив Кастелланос, — встречает чужой взгляд прямо, протягивает руку для рукопожатия, — прошу проходите, я поставлю чай... или предпочтёте кофе? — он жестом указывает следовать за собой, проходя на кухню, в нём не чувствуется напряжения, как не чувствуется и скованности, его движения плавные, он расслаблен, но сдержанно учтив, — чем могу помочь Вам, детектив?
