Когда-то этот тронный зал вызывал восхищение, но это было так давно, что он совсем забыл те чувства, которые испытывал, впервые приехав в пять лет в величественную Инсомнию, встречающую их парадом, салютами и ярким вечером. Тогда, совсем мелкого, Равуса невероятно впечатлили огромные аквариумы, олицетворявшими собой кусок океана. Он восхищался историей этого города и его воинами-защитниками, и тогда ещё мечтал стать одним из них. Но очень скоро он выучил жестокий урок – Инсомния никогда не была столпом мира и спокойствия. По сути, она была ничем не лучше империи – просто брала то, что ей нужно было, пока это было выгодно. И после начался долгий период его возвращения в этот самый зал для того, чтобы забрать кольцо и сесть на трон. Он считал, что достоин, потому что был лучше Региса. Потому что он сам никогда бы не отступил и не сбежал, бросив союзников. Очевидно, короли древности были иного мнения. Наверное, его это должно было сломить, но не сломило.

Гордость, злость, обида, бессилие – о, это всё тошнотворным комом стояло в горле, но ему пришлось с этим справиться. Двенадцать лет он служил Нифльхейму, не позволяя себе ровным счетом ничего, даже видеться с сестрой чаще положенного. Двенадцать лет он выслуживался перед теми, кто хотел бы уже давно избавиться и от него, и от Лунафрейи, потому что весь их род – препятствие, которое надо устранить. Но Равус в этом разделял взгляды империи: его сестра не должна быть никак связана с родом Люциев, как не должна помогать им. Он ручался за неё раньше, но, когда она сбежала, ситуация значительно ухудшилась. Нифльхейм должен был объявить на неё охоту, обвинив в предательстве, но, что хуже, он знал, куда она направлялась – к чёртовому Ноктису. И он знал, что её ждёт рядом с этим бесполезным, слабым мальчишкой, который не смог её защитить.

Тогда Равус был согласен на что угодно, лишь бы поскорее вернуться в строй, и разрешил министру Беситии провести над собой опыт, приделав магитех руку. Самые паршивые две недели, что ему доводилось переживать, что, впрочем, сглаживает общая картина его жизни. Но он вернулся, получил больше силы и даже нашёл Луну… и всё это для того, чтобы в итоге согласиться принести её в жертву ради… всё того же бесполезного недокороля, который теперь бесполезно спал в кристалле.

Когда-то у Равуса были желания и цели. Теперь у него нет ничего, даже смерти. Поэтому вид тронного зала не пробуждает в нём ровно ничего, как и не вызывает желания занять этот трон. Ему больше некого защищать, а значит, очень многие (если не сказать, что все) вещи утратили своё значение. Остался лишь Ардин Изуния, канцлер, которого он привык избегать с малых лет, но общение с которым никогда не мог предотвратить. Этот человек всегда вызывал беспокойство, не смотря на всё своё дружелюбие. А, может, именно благодаря ему и вызывал отторжение. Его улыбки, льстивые вежливые речи, елейный голос и хитрый взгляд выбивались из общей картины Флёре, которую тот быстро разделил на чёрное и белое. Равус заточил себя под вид послушного солдата (иначе ему в империи было бы не выжить, а тем более его сестре), и ему было привычней и проще общаться приказами. Но канцлер Изуния так умело это игнорировал, что это… почти раздражало. А ведь он не должен был испытывать раздражения, ему должно было быть всё равно. Но, сколько бы он ни молчал, сколько бы не отвечал почти грубо (почти – потому что он обязан был выказывать уважение старшему по званию и не мог позволить себе слишком неуважительных высказываний), Ардину это совершенно не мешало приятно проводить время за беседой с ним. Даже если говорил он один.

К несчастью… без канцлера он бы и не поднялся до такого высокого звания так быстро. Тогда Равус ещё не мог понять, какая ему в этом была выгода, но всё равно не доверял ни минуты. Сейчас он тоже не понимает, почему Ардин его просто не убил, хотя мог это сделать, - и до сих пор может, - в любой момент. Демонический яд, который проникал в организм от магитех руки, начал менять Равуса ещё год назад. Он никогда об этом не говорил, но это проявлялось даже внешне, чего скрыть он уже не мог. Его левый глаз поменял цвет, а волосы из русых стали пепельными, но это была мелкая жертва, которую он готов был принести. Он бы умер ради сестры, если бы это значило, что взамен она могла бы жить счастливо и в безопасности.

Но, вместо этого умерла Лунафрейя, а он остался жив. У него было пять месяцев с редкими передышками на тихое уединение, чтобы в полной мере обвинить себя во всех грехах и собственных ошибках, но каждый раз, когда он об этом думал, то понимал, что просто не смог бы сделать больше. Короли древности всё равно его отторгли бы. Лунафрейя всё равно, как жрица, пожертвовала бы собой ради избранного короля, и весь мир всё равно ждал бы этой битвы. Поэтому остатки ненависти и раздражения Равус направил именно на саму эту систему и богов, которым не могли не потешить своё эго очередными жертвами в свою честь.

Он мог бы злиться, конечно, на Ардина, но это было ещё более бесполезным занятием, чем заниматься самобичеванием. За пять месяцев он уже успел убедиться, что мечом его не убить. Столкнуть с крыши здания не получится (как минимум, у него есть эти чёртовы способности), травить его тоже бесполезно. Ардину вообще не нужно есть, но даже когда они от скуки пили чай, никакая полынь не могла возыметь нужного эффекта. Через пол часа максимум он всё равно снова начинал говорить.

В редкие моменты Равус чувствовал душевное единение разве что с Ифритом, когда они вдвоем молчали. Насколько он желал убить богов, настолько же с этим ему было приятно проводить время. Но это никогда не длилось долго. И в очередной раз, когда они обменивались молчанием, их прерывает общий знакомый. У Ифрита выдержка потрясающая, и Равус расстраивает сам себя тем, что с первыми звуками на его лбу между бровей появляется складка, выражающая недовольство.

Девять лет и семь месяцев. Ещё девять лет и семь месяцев, если кто-то из них (очевидно, что Флёре) не умрёт раньше. Иногда ему интересно, до каких пор Изуния собирается держать его рядом. Позволит ли увидеть Ноктиса? Удастся ли Равусу хоть чем-то помочь избранному королю, единственному, видимо, кто сможет справиться со всеми невзгодами и бедами этого мира? Да и нужна ли ему эта помощь?
Но задать Ардину хотя бы один вопрос – значило проявить свою заинтересованность. И Флёре искренне беспокоился, что его могут воспринять не так. Не дай бог некогда канцлер Изуния решит, что он тоже хочет поговорить. Вероятно, тогда потом озвучиваемых слов может увеличиться раза в три.

Кстати, шутки у него тоже дурацкие. И всегда такими были. Равус в ответ лишь скрещивает руки на груди и мельком с завистью смотрит на Ифрита – хотелось бы ему иметь столько же спокойствия.

- Прошу обращаться ко мне… - «соответствующе» недоговаривает Флёре и замолкает, нахмурившись ещё больше. У него больше нет ни титула, ни звания, ни должности. Он давно не главнокомандующий и, уж тем более, не принц. Он даже не знает, кем теперь больше является – человеком или демоном. В общей мрачной картине он продолжает частично выделяться белым пятном, но наполовину он так же пронизан чернотой. Точно так же, как и канцлер больше уже не канцлер, но привычка вежливого обращения осталась. По крайней мере, она выстраивала между ними дистанцию, не позволяя им походить на приятелей, друзей или каких-то давних супругов.

Тем не менее, стоит признать, что даже ему иногда становилось скучно.

- … она не смогла вас убить, - быстро закончил Равус начатое Ардином предложение. Это единственная интересная концовка истории, которая могла бы быть, но если бы она произошла, то рассказывать её было бы некому. – Прошу прощения, я испортил рассказ, перейдя сразу к финалу?

Он мог бы уйти под тысяча и одним предлогом прямо сейчас. Но, не смотря на свою отстранённость и явную критику, ему всё же хочется услышать историю до конца. Может, это из-за любопытства – выжила ли его давняя знакомая, что не имело, по сути, никакого значения. Может… только может, и это пугало больше всего, он начинает думать, что подобные рассказы могут быть интересней простого спокойного молчания.

Девять лет и семь месяцев.

Отредактировано Ravus Nox Fleuret (2021-05-11 18:37:39)

Самым ярким и не затмеваемым отпечатком всегда лежали воспоминания о захвате Тенебры. Они были на самой поверхности и не позволяли забывать о том, что абсолютно всегда стоит рассчитывать только на свои силы и не доверять никому. Одно только это могло стать достаточной мотивацией делать выбор в пользу того или иного решения. Но всегда был ещё и глубинный мотив, который определял его действия в большей степени. В тот день произошло сразу три события, перетряхнувших и разрушивших его мир: мама погибла, защищая его, Тенебра пала под натиском Нифльхейма, Регис бежал. И одно, которое сохранило уцелевшие остатки: Лунафрейя, которую король Люцис хотел забрать с собой, выпустила руку и осталась на захваченной территории.

Равус понимал, что, если бы его сестра не решилась на этот поступок, его бы убили, но она сама тогда ещё не могла этого понять. Она осталась просто потому, что не хотела оставлять брата.В нём, по сути, не было ценности. Оракулом была она. Людей лечила тоже она. Его смерть была бы просто ещё одной смертью члена королевской семьи, погибшей в пожаре. И в этом самом моменте он ненавидел проявление собственного эгоизма: если бы Лунафрейя бежала с Регисом, она была бы в большей безопасности, но он рад, что она решила остаться. Без неё у него не было бы больше ничего. За это он испытывал благодарность и ответственность, потому что теперь он должен был защищать, а сделать это непросто, когда оба вы, по сути, пленники вражеской империи, которая хотела бы вас поскорее сгноить где-нибудь.

Когда пожары только были потушены, и Равус лежал в больничной койке, он был охвачен злостью, обидой и уязвлённой гордостью. В один миг всё, чему его учила мама, рухнуло и потеряло свою ценность, оставив только разочарование и руины. Он чувствовал себя до отвратительного беспомощным, и хоть империя уверяла, что семья Флёре не является заложниками, солдаты у его палаты и по всему периметру территории Тенебре, включая их замок, говорили об обратном. У него, возможно, не было достаточно опыта, но, как минимум, он был хорошо начитан, прилежно учился и был далеко не глуп, чтобы один вид канцлера Нифльхейма поселил в нём недоверие. Равус в принципе доверять больше никому не собирался, но этому человеку – особенно. Было во всём его виде или в манерах что-то, что заставляло настороженно застыть в ожидании чего-то, о чём он тогда ещё не имел представления. Канцлер был слишком любезен и излучал почти искреннее сочувствие и понимание. Как не должен был. Ведь это его империя вторглась на территорию его королевства, и его солдаты, прекрасно вооруженные, уничтожили немногочисленную армию Флёре, лишённую поддержки.

Но ещё больше злило то, как его слова попадали точно в цель и резонировали с его собственными мыслями. О, это было отвратительное чувство, когда твой враг понимает тебя лучше тебя самого. Словно ему достаточно было одного взгляда, чтобы узнать всё, что чувствует Равус, и это не оставляло поля для маневренности. Потом он будет жалеть о том, каким откровенным тоном отвечал своему визитёру, и как неподдельно злился, показывая эмоции. Политические диалоги так не ведутся, а всё, что связано с Ардином или Нифльхеймом – чистая политика, и Равус это поймёт, когда закончится церемония прощания с королевой Тенебры. Так же, как поймёт, что во что бы то ни стало, ему нужно добиться хотя бы каких-то прав и автономии для своего… для бывшего королевства, чтобы защитить Лунафрейю. Поэтому впоследствии он выбрал стезю военного – это лучший наглядный способ доказать свою лояльность, а заодно укрепить позиции и заполучить хоть какую-то силу. К более откровенным политическим играм его бы не допустили, потому что, всё ещё, он был не столь желанным участником «круглого стола». Ему и самому это было не так уж и важно – у него не было ни желания, ни амбиций, а круг его интересов сводился к тому, чтобы защитить то, что осталось от его семьи и дома.

К несчастью, военную карьеру было так же сложно строить без канцлера, который удивительным образом всегда оказывался рядом в нужное (и не очень) время. Этого было достаточно, чтобы понять, что любые дела с ним вести опасно, а без него – весьма проблематично и почти нереально. Ардин говорил много, но еще больше – не говорил. В какой-то момент Равус перестал ему отвечать, потому что, во-первых, тот и сам справлялся с наполнением тишины звуками своего голоса, и, кажется, не особо нуждался в собеседнике, а во-вторых, канцлер и без того был слишком хорошо осведомлён о его делах и мыслях, потому что продолжал звучать отголосками того, о чём Равус думал.

Например, что он мог бы быть достойным получить силу кольца. И если бы она у него появилась, он смог бы защитить Лунафрейю.

Тогда он был максимально далёк от того, чтобы принять выбор сестры идти на жертву (на смерть) добровольно. Ради предателей. Ради слабого недокороля. И тогда он ещё не знал, что на этот выбор не сможет повлиять абсолютно ничто. И что он сам подтолкнёт Лунафрейю сделать последний шаг.

Но, даже зная, чем всё закончится, он всё равно пытался бы всеми силами оградить её от страданий и смерти, иначе зачем ещё нужны старшие братья.

Со смертью Лунафрейи с него снялись и ограничения. Не было больше смысла пресмыкаться перед мерзким королём Нифльхейма, пытаться что-то сохранить или защитить. Всё, что ему оставалось – хранить память о сестре и её волю, чтобы её смерть не была напрасной. Но у него самого желаний было не так много, лишь ярость, которую он сдерживал годами. Когда исчез и Ноктис, и тот, кому он хотел бы мстить (или мог бы), всё стало несколько… прозаичней. И бессмысленней. Он мог уничтожать демонов. Мог смотреть на то, как эти же демоны уничтожают поселения, и ничто из этого не имело никаких последствий.

Даже тот факт, что Аранея создаёт фронт сопротивления не вызывает у него абсолютно никаких эмоций. Это всё тоже бесполезно до тех пор, пока не явится «истинный король». Просто потому, что так решили боги, и они же установили эти правила. Никто в этом мире больше ничего не решает. Даже некогда канцлер Изуния, сколько бы ни было у него власти, силы и способностей, вынужден просто ждать своего момента. Потому что он может добраться до любого уголка этого мира, покрытого мраком, но не может дотронуться до сердца кристалла.

Равус безумно злился на него. И хотел бы злиться больше за смерть своей сестры, если бы только ещё раньше не принял тот факт, что оракул всё равно должна погибнуть, потому что обряды попросту забирали её жизненные силы, делая её похожей на призрак себя прежней. Но сейчас он злится просто из-за того, что Изуния продолжает шутить над ним, как шутил всегда, слишком складно играя на всех его чувствах (хотя многие были уверены, что у главнокомандующего их попросту нет и были бы отчасти правы). Ардин мог убить их всех в любой момент. Но не делал этого, видимо, потому, что оставаться наедине с самим собой и звучанием собственного голоса – пытка даже для него самого.

Иногда Равусу кажется, что ему было бы плевать, даже если бы мир оказался полностью уничтоженным, потому что его собственный уже сгорел тринадцать лет назад, а до остального ему нет дела. Эту войну развязал не он, и не ему её заканчивать. Нет кольца – нет ни проблем, ни ответственности. Тем более… что он может сделать в таком состоянии?

Когда Изуния заканчивает своё долгое выматывающее восхождение, сдабривая его рассказом, Равус отталкивается от трона и шагает ему навстречу, чтобы обойти, спуститься вниз и уйти по любому возможному предлогу, но вместо этого, неожиданно для себя, протягивает ему руку и помогает дойти до трона. Это клокочет раздражением в горле, но внешне он всего лишь хмурится больше, поджимает губы и сдержанно выдыхает. Именно поэтому Ардин Изуния его невероятно злит: вроде даёт ему свободу, но при каждом удобном случае напоминает, что на самом деле у Равуса её нет. И очень давно.

Упоминание армии лишь добавляет раздражения. Ардин прекрасно знает и помнит, как тяжело давался юному принцу этот путь. И дело не только в лишениях. Ему никогда не давали простых заданий. Может, надеялись, что он случайно все же погибнет в одном из них, и это будет даже не их вина. К тому же, многие миссии не обходились без жертв, о чем он никогда не рассказывал своей сестре. О, его мало удивило то, что он оказался подвержен скверне. Это ведь не только из-за этой чёртовой руки, которую сожгло кольцо, и её замены на демонический протез. Здесь и решения, которые ему приходилось принимать. За такой короткий срок не становятся главнокомандующим армии, да ещё и той, что оккупировала твоё родное королевство.

- Нет. – Равус смотрит в глаза Ардина и, честное слово, видит эту чертову насмешку. Но он не собирается выходить из себя из-за такого пустяка. Он даже не пытается дотянуться той самой когтистой рукой до его шеи (и не важно, насколько это было бы бесполезно, иногда просто хочется поступить так, а не иначе). Напротив, ему хочется показать наглядно, насколько скучна и бесполезна его компания, и что им не обязательно проводить вместе так вопиюще много времени (а с Ардином даже пять минут кажутся безбожным переизбытком). Поэтому если ему хотелось интересную оживленную компанию, чтобы скоротать десять лет, то та же Аранея подошла бы куда больше.

- Вы что-то ещё хотели или я могу идти? - у него ведь столько важных дел. Например, подпереть собой какой-нибудь другой стул в этом бесконечном пустом здании.

Если бы взгляд мог сжигать, Равуса непременно окружал бы шлейф пепла и гари. К сожалению, в этой силе ему отказали когда-то давно, но это не мешает продолжать смотреть на кого-то пристальным раздражённым взглядом. Он мог подавлять свои эмоции, но не мог контролировать свой взгляд, в котором читались и раздражение, и злость, и обида. К счастью, вместе с его молчаливой холодностью, это легко сошло за его скверный характер в целом и нежелание общаться или сближаться хоть с кем-то. Помогал в этом даже его рост, с высоты которого взгляд сверху вниз казался ещё более уничижающим. И лишь в разговорах с теми, кто стоял выше его по статусу, приходилось опускать голову, чтобы неприязнь не была столь очевидной. Или попросту отворачиваться. Плюс такого поведения (вовсе не наигранного) был и в том, что это держало дистанцию между ним и всеми остальными. По крайней мере, с большинством.

И то, что срабатывало со всеми остальными, совершенно не работало на Изунию. Раньше, когда Ардин ещё делал попытки скрыть свою сущность и притворялся обычным болтливым раздражающим человеком с чрезмерной манерностью слишком приторным голосом, Равус мог хотя бы развернуться и уйти, теперь же он получает вежливое, но столь же категоричное, как его собственное, «нет». К несчастью, Равус это понимал и слишком хорошо. Даже нутром чувствовал, особенно в те моменты, когда терял контроль. Но одно дело – понимать, а другое – смириться. Слишком долго ему приходилось терпеть влиянье Нифльхейма, притворяясь послушным солдатом империи, чтобы и теперь, после пройденной точки, которая должна была означать его смерть и конец пути, - хоть какую-то свободу от ограничений, - продолжать покорно слушаться. И не столь важно, что ты сам себя порой не можешь контролировать – это даже больше разжигает и подпитывает раздражение.

Другое дело, что… ему некуда было идти. Примкнуть к отряду сопротивления, организованному Аранеей, чтобы подпитывать в ком-то веру и дух борьбы на ближайшие десять лет? Ему всё равно на людей, особенно на тех, кого нужно мотивировать на что-то, держать за руку и говорить, что «всё обязательно будет хорошо, и они победят». Это, очевидно, было проявлением слабости, которая его раздражала даже больше, чем бесконечные монологи Изунии. И даже если последним желанием Лунафрейи было защитить Ноктиса и будущее, что осталось ему единственным наследием, прямо сейчас, без избранного короля, никто ничего не смог бы сделать. И тем более избавиться от компании Ардина. Можно было бы ещё уйти в отшельники, отрастить бороду и найти какое-то единение с собой, с миром, что-то там познать… можно было бы, но «нет».

Равус Нокс Флёре подавляет своё минутное проявление эмоций и вновь становится спокойным, уходя в себя и разглядывая тронный зал бессознательным незаинтересованным взглядом, когда становится сбоку от трона. Он всё ещё завидует Ифриту, который может продолжать спокойно спать прямо на ступеньках. Голос Изунии равномерно наполняет пространство помещения, пока, в конце концов, не стихает. Равус ещё какое-то время стоит неподвижно, а потом поворачивает голову и смотрит на бывшего канцлера. Это вызывает большой диссонанс: видеть в одном существе средоточие всего зла и, в то же время, способность просто по-человечески уснуть. Но у обычных людей это что-то непозволительно и слишком доверительное. У Ардина же это выглядит ещё один способ показать, насколько не видит ни в ком угрозы.

Это могло бы оскорблять, но Флёре уже пережил и принял это, когда кольцо сожгло ему руку до самых костей, даже их превращая в пепел. Поэтому Равус просто смотрит и думает, что даже во сне у Ардина мало человеческого, когда на его лице проступает демоническая скверна. Он поднимает левую руку, смотрит, как его когтистые черные пальцы сжимаются в кулак. Когда-то, в очень редкие моменты, он мог снять нифльхеймский протез, подпитывающий его тёмной силой, и ощутить, что он всё ещё может дышать свободней без этого подобия поводка. Но теперь это часть его. Если точнее, половина. И он знает, что на его левой половине лица точно такие же чёрные подтёки, а из головы торчит изогнутый рог, который он чувствует, когда дотрагивается. Это всё ещё кажется насмешкой, потому что он напоминает изуродованную версию короны правителей Инсомнии, надетую на неправильную сторону.

Равус опускает взгляд вслед за рукой и позволяет себе присесть на подлокотник трона. Если он решит уйти сейчас, его латные пластины поверх ботинок, будут издавать много шума и разбудят Изунию.
О, нет, он вовсе не беспокоился за чужой сон. Просто тогда бывший канцлер начнёт вспоминать, что он ещё не успел договорить. Намного лучше, пока есть возможность, насладиться тишиной.

Чем дальше, тем больше происходящее превращалось в рутину. Как ни прискорбно, Равусу всё ещё необходимы были сон и еда, и это напоминало, что наполовину он оставался человеком и жил как человек. Простые потребности изо дня в день как будто обесценивали глобальную мрачность происходящего и заставляли его сосредотачивать своё внимание на раздражающих телевизионных шоу, раздражающих разговорах и… не столь раздражающей игре в шахматы. Пожалуй, эта часть ему даже нравилась. Если бы не.

- Если питаться им круглые сутки пять лет подряд, «скучать» легко превратится в «ненавидеть», - монотонно отвечает Равус, и даже не замечает этого, потому что сосредоточен на фигурах доски. Если бы он чуть больше осознавал происходящее вокруг, он наверняка бы ужаснулся тому, что… разговаривает. Но пока что он лишь хмурится больше из-за чрезмерной наигранности эмоций своего компаньона по игре в шахматы. Изуния казался тем, кто и без того вечно блефует и никогда не говорит правду или по существу, а в такие моменты его маска актера буквально заставляла раздражаться и ненавидеть его ещё больше. К несчастью, именно в такие моменты Равус терял бдительность и концентрацию и неизменно проигрывал, когда бросал все свои фигуры в атаку ради одного заветного слова «шах». Он понимает, что партию не выиграет, но угроза королю приносит хоть какое-то удовлетворение, а после проигрыша – неизменное разочарование и почти обиду, что опять он потерял хладнокровие.

Изуния делает всё для этого… и постоянно напоминает о прошлом. Тринадцать лет, как они знакомы и вместе… сотрудничают. Это безумно долгий срок. Если Равус доживёт до возвращения короля, это уже будет двадцать три года. Много больше, чем половина его сознательной жизни, и это поистине пугает, заставляя холодок пробежать по спине.

Белый слон нарочно подставляется под атаку, и Ардин снисходительно ведётся на этот манёвр, принимая предложение. Со следующим ходом Равус продвигает вперёд коня и с тем же монотонным низким голосом озвучивает заветное: «шах». После чего всё же отрывает свой взгляд от доски и поднимает его на Изунию.

- Было бы разочаровывающе, если бы за это время я ничему не научился. Даже из ошибок можно сделать свои выводы, - Равус ещё какое-то время сохраняет сосредоточенное выражение лица, но всё же соскальзывает взглядом на мелькающую в телевизоре картинку и хмурится больше, - нам обязательно это смотреть? – в почти полностью застывшем замке мелькающие в коробке движения слишком сильно выбиваются из общей картины и невольно притягивают взгляд. Его это мгновенно отвлекает и заставляет всматриваться, каким бы бесполезным ни было содержание. А на фоне происходящих событий, с телевизионными программами всё было очень плохо. Они крутили по кругу старые записи. И даже если Равус в своё время не удосуживался их посмотреть или хотя бы обзавестись телевизором, то это не значит, что он не знал хотя бы о популярной части контента и не мог раздражаться просто из-за факта его существования.

Удивительным образом, кстати, именно наличие рядом Ифрита помогало ему оставаться более… спокойным. Хорошо иметь рядом пример для подражания. К тому же, он был настолько расслаблен и на своей волне, что это почти завораживало. Даже это существо Равус, кажется, перестал воспринимать как бога и смотрел на него, как на сожителя в казармах.

- В той поездке я хотел вас убить, канцлер Изуния, но история сложилась иначе, - он специально не говорит «я думал, моим заданием было…» и не специально называет Ардина канцлером, случайно окунувшись в воспоминания и прошлые привычки. Но говорит вполне честно.

Осознание собственной ошибки приходит совсем быстро, как только Равус получает ответ, которого не хотел. Все его вопросы априори должны были оставаться без комментариев, потому что являются риторическими и ничего не решающими, брошенными в бездну пустоты. Но бездна всё равно отвечает, полагая, что у них диалог, и Флёре хмурится, в то время как на его лице и в его глазах проступают едва заметные, но всё же очевидные нотки страха. Его лицо и без того бледное, если не считать черничных разводов по левой стороне, но оно будто бы становится бледнее, когда он поджимает губы, смыкая их в плотную линию. Он смотрит не на Ардина, он смотрит в эти «четыре с половиной года», эхом приговора прокручивающихся повторно в его голове. Озвученные, они кажутся чем-то осязаемым, физическим, ужасным и… неизбежным.

Именно поэтому Равус не любит говорить. Слова облекают мысли в полотно реальности и делают их материальными. Это настоящее проклятие, которым Ардин, видимо, щедро делится, не желая единолично наслаждаться своей участью. Обычно его болтовня похожа на шум морских волн на фоне, которые, как дыхание вселенной, просто присутствуют. Но в этот раз Равус цепляется за них, как за терновый куст, и спотыкается. Вся отстранённость и холодность, которые он растил и лелеял, и в которые сам искренне верил, рушатся всего лишь одним сжавшимся в груди сердцем. Ему больше нравилось, когда его сознание тонуло в вязкой гуталиновой демонической дряни, отринув всё вещественное, всё окружающее и всё мирское. В этом мазутном болоте с фиолетовыми разводами ему было спокойно дрейфовать без мыслей, ощущений и эмоций. На непроглядное чернильное дно, кажущееся безбрежно спокойным, хотелось уйти с той же силой, с которой часть запрятанного сознания, хотела очиститься от скверны. В этой части ещё хранились воспоминания о Лунафрейе и казались единственной негаснущей звездой, которая давно мертва, но ещё десятки тысяч лет будет стремиться своим светом к нему. Всего одна звезда посреди этой бескрайней ночи.

Страх закономерно искажается и сменяется злостью, что отражается в появившихся морщинках вокруг глаз, напряжённо прожигающих собеседника. Не важно, что Равус уже пытался убить канцлера, и не только в далёком прошлом. Эта мысль, перемешанная с собственным желанием, так давно и прочно засела в его голове, что Флёре привык с ней жить. И если бы у него не было более важных и значимых дел до того, как мир погрузился во тьму, он бы наверняка просыпался с мыслью: «сегодня отличный день, чтобы убить Ардина».

Чем дальше они удалялись от столицы, тем смурнее становился капитан Флёре, сосредоточенно подмечавший каждый поворот, каждое торможение машины и каждый жест канцлера, стараясь игнорировать при этом всё, что он говорит. Игнорировать, к слову, совершенно не получается сразу по трём причинам: во-первых, ему не позволяло дворцовое воспитание, которое въелось в кожу и от которого сложно было избавиться (он до сих пор чуть больше хмурился, когда не слышал в свою сторону неуважительное обращение, хотя сам не замечал за собой такой привычки); во-вторых, он почему-то ещё верил, что этот человек может говорить что-то либо важное, либо интересное (хотя даже если это что-то «интересное», ему абсолютно плевать, это не имеет значения); и, в-третьих, отчасти ему хотелось узнать, почему Нифльхейм пытается от него избавиться. Предположение, что как раз из-за болтливости, казалось правдоподобным, и всё же причина должна была быть более серьёзной для Империи.

Но ни через день, ни через три, Равус не получает ни намёка на то, почему он должен убить канцлера, если не за то, что он жестоко и беспощадно сводит с ума всех, кто оказывается с ним рядом. В какой-то момент капитан ощущает себя запертым в пыточной с извращённым и очень жестоким человеком, и даже не знает, что его бесит больше – сам факт звучания слов или фальшиво-приторное добродушие Ардина, от которого к горлу подступает тошнота. Флёре, при этом, так сильно хмурится, что между бровей на его лбу проступает складка, и он не замечает, с какой силой стискивает зубы и сжимает кулак на ручке дверцы машины. Когда придёт время убивать Изунию, он уже знает, что будет наслаждаться этим не только потому, что тот – служитель империи.

Всё внимание сужается до того, чтобы оставаться спокойным и не сорваться раньше времени. Равус ждёт знака, когда сможет завершить эту миссию, но неожиданно события разворачиваются совсем не так, как он планировал.

Подрывается одна машина, и оторванная крыша с кусками искорёженного железа и осколками разбитого стекла в замедленном движении разбивают небесный ровный градиент своей уродливой мозаикой. Приглушённые после оглушающего взрыва выстрелы заставляют инстинкты выступить на первый план. Чем опаснее ситуация, тем проще становится действовать, не задумываясь ни о чём лишнем, словно взрывная волна сожгла всё и в самой голове. Остаются рефлексы, ровный и сильный стук сердца в груди, отбивающий барабанный такт войны, и мышечная память.

Первое – убедиться, что под огонь не попадут ненужные жертвы.

Второе – устранить угрозу.

Третье – провести оценку событий после сражения и оказать помощь тем, кому она нужна.

Это правила, которые изначально были вложены в него моральным компасом, который взрастила в нём ещё его мама, укреплённые военными привычками и подогретые яростью, что никто не смеет на него нападать и уходить безнаказанным. Принять бой и победить в нём – его личный отдельный пункт, и он выполняет его с особой страстью, вкладывая в каждый удар всё, чему он научился за эти годы, вместе со своей яростью. Поэтому его меч пробивает доспехи так, словно те сделаны из пластика, отрезает руки так, словно они из сыра, и не ломается, отражая несколько пуль от своей стали. Альба Леонис никогда его не подводит, резонируя с его душой каждым миллиметром и отражая ровно то, чего пожелает Флёре. Чем уверенней он держит рукоять этого меча, тем уверенней тот рубит врагов.

Когда Равус убивает последнего нападавшего, и пыль борьбы оседает, а шум крови и стук сердца в ушах стихают, он медленно и нехотя переходит к последнему пункту: провести оценку событий. И здесь он зависает, опуская взгляд вниз и глядя на то, как с лезвия Альба Леонис почти медитативно стекают капли крови, образуя лужу, впитывающуюся в землю. Внутренний голос отчаянно не хочет ничего анализировать, потому что знает, что, не смотря на победу, Равус облажался. Всё должно было пойти не так.

Когда он поднимает взгляд на единственного выжившего, в нём легко читается растерянность. Он должен был убить канцлера. Это был такой удобный момент. Идеальный, чтобы не оставить никаких следов. Но что делать теперь, когда запал сражения иссяк, и убийство больше невозможно прикрыть ражем борьбы?

Флёре сжимает руку крепче на мече, так, что кожа перчатки потрескивает при трении, и делает резкий взмах, рассекая воздух и стряхивая остатки крови, после чего убирает оружие обратно в ножны и отворачивается. Он не может так просто убить человека, сколь бы сильно он ни раздражал. Это будет неравный и недостойный бой. Да и не бой вовсе… Взгляд Равуса цепляется за труп и за сжатое оружие в его руке. Возможно, если он выдаст его Изунии и прикажет защищаться….

Но вся ситуация уже настолько искажена и вывернута своим неестественно неправильным нутром, что Равус не делает даже этого. Возможно, нужно дождаться ещё одной атаки повстанцев. И позволить им, наконец, убить канцлера. Но прямо сейчас его обескураживает то, насколько Ардин спокоен и уверен в своём сопровождении.

Поправив сбившиеся прядки волос, упавших на глаза, Равус первым делом убеждается, что все машины и магитехсолдаты действительно мертвы и функционировать не могут. Хотя он ещё раз десять тщетно пытается завести двигатель – надежда не хочет так просто сдаваться. И только на одиннадцатый раз, когда техника отвечает мёртвой тишиной, Флёре в сердцах хлопает дверью, отчего с грохотом отваливается бампер.

Единственное, что забирает Равус – это телефон, но не спешит звонить и докладываться, как и звать подмогу. Он думает, что у него ещё будет шанс выполнить задание, и лишние люди или нелюди будут мешаться, во-вторых, их ситуация не критична, чтобы звать на помощь. Он со всем может разобраться сам. И если на них кто-то нападёт, ему это будет лишь на руку.

- До ближайшей заправки примерно два часа без остановок. Там снимем машину и продолжим путь, - хладнокровно, насколько это возможно, отвечает Флёре, заставив взять себя в руки. – Если судить по тому, сколько сил было потрачено на эту атаку, второй не будет в ближайшее время. Ловушки исключены, учитывая, сколько ставок они сделали на этот марш-бросок, - коротко резюмирует капитан и направляется по дороге вперёд, обходя обломки и трупы и совершенно не волнуясь о том, следует ли за ним канцлер. Если тот случайно споткнётся, разобьётся или решит потеряться в лесу или пустыне, Флёре будет категорически за.

Он поправляет кожаный ворот мундира и абсолютно игнорирует жаркое солнце в зените. Это меньшее из неудобств, которое можно испытывать, когда рядом Изуния.

- Удивительно, как в Вас не попала ни одна шальная пуля, - не удерживается от досадного замечания Флёре, - Вы очень везучий человек.

Когда его левая радужка с фиолетовым оттенком тонет в черное, лезвие меча сверкает с такой скоростью, что едва ли можно было заметить, когда оно успело вонзиться в грудную клетку, упираясь острием в спинку кресла, и провернуться там. Вместо крови по её клинку стечёт жидкая скверна, и это вызывает раздражение и желание отдёрнуть Альба Леонис, чтобы не опорочить, но для этого слишком поздно, и он сам – слишком демон. Вокруг Равуса искрятся молнии, и его губа едва дёргается, на секунду обнажая клыки и тут же скрывая их. Это не поможет. Он, чёрт побери, знает, что это не поможет. Что это обличает лишь его раздражение и злость, которых становится лишь больше, потому что Ардин не сопротивляется со своим горящим золотом взглядом, обрамлённым такими же чёрными подтёками и со своей тошнотворной улыбкой.

Флёре достает меч из грудной клетки нарочито медленно, разрезая её ещё больше, и с лезвия на шахматную доску капают мазутные капли.

Четыре с половиной года.

Десять лет до возвращения Ноктиса.

Если Ардин не умрёт, то пусть хотя бы убьёт его.

- Надо было сделать это десять лет назад, - это ничего не изменило бы, он знает, канцлера так просто не убить. Но зато помогло бы увидеть картину происходящего более целой.

Напыщенные речи канцлера, которые тот столь искусно плёл языком, были больше похожи на его способ дышать и уместны при дворе, а никак не среди обломков догорающих машин. Когда бы Равус Нокс Флёре не пересекался с ним, присутствие Ардина Изунии всенепременно притягивало внимание своей манерностью и… раздражало. Он был вежлив до зубовного скрежета и учтив настолько, чтобы это почти обесценивало его статус при императоре. А ещё это создавало впечатление, будто канцлер не только не может быть опасен, но и хоть сколь-нибудь значим в принятии решений. Тем страннее, что его кто-то мог хотеть убрать (раздражение, бесспорно, весомая причина для этого, но всё же недостаточная), и что он так должно продержался на таком значимом посту в Нифльхейме (насколько Равус знал, Изуния стал канцлером задолго до того, как империя напала на его королевство). Флёре такие речи обычно вгоняли максимум в недоумение, хотя по большей части воспринимались никак. Лесть он не терпел в принципе, а любые свои действия мог рационально оценить без чьей-либо помощи, и красивые слова были пустой тратой времени. Однако сейчас благодарственные заискивания заставляли лишь больше нахмуриться и поджать губы – Изуния слишком откровенно обличал его провал в задании.

«Гражданское лицо» в виде второго человека в империи, который подчиняется капитану, кажется ещё большей насмешкой, но ничего говорить по этому поводу Равус не собирался. Ардин Изуния до сих пор не производил впечатление человека, который хоть что-то решает в политике или хоть сколь-нибудь значим. Хотя его умение болтать наверняка бесценно во всякого рода скользких и невероятно нудных переговорах, в которых сам Флёре терялся и не понимал их необходимости. Точнее… он готов признать, что к этой деятельности у него не было таланта. Да и желания тоже. Он выбрал себе другой путь и другую тактику, которые посчитал приемлемыми в его ситуации – молча выполнять приказы, и так же молча действовать на своё усмотрение, когда речь идёт о защите Лунафрейи или остатков Тенебры. По крайней мере, из недавних успехов, он сумел добиться, чтобы бездушные мусорные жестянки перестали вытаптывать цветочные поля возле их замка. Так ему было спокойней оставлять сестру. Солдаты всё ещё патрулировали прилегающие к замку территории, но на его земли заходили лишь в редких случаях. Скоро, Равус был в этом уверен, он добьётся того, чтобы они вообще не смели приближаться к его дому без его приказа.

Невольно Флёре задумывается о том, что за последние четыре года от трагедии почти не осталось следа. Будто бы это настолько незначительное и неприглядное событие, что природа постаралась как можно скорее избавиться от любых намёков. Поля силлецветов снова пышно цвели, а земля в лесу покрылась новым травяным ковром, который, кажется, на пепелище разросся даже гуще прежнего. Всё, что осталось из отголосков нападения – пара обугленных огрызков деревьев. Жизнь продолжалась своим чередом, хотя для него всё изменилось навсегда. На эти мысли невольно наводит голос канцлера Изунии, который так быстро превратился в белый шум на фоне. Поразительно, сколько слов может произносить один человек и не уставать не только от необходимости шевелить языком, но и от самого звучания собственного голоса.

Равус как начал хмуриться ещё два часа назад, так и шёл с сосредоточенным недовольным лицом, игнорируя всё: жару, дорожную пыль, неудобный для походов костюм, назойливых мух, Ардина. Ладно… он бы хотел игнорировать Изунию, но почему-то всё ещё думал, что тот может сказать хоть что-то полезное, и дурацкая привычка слушать всё, что ему говорят, его подводит. Единственная мысль, которая всплывает в подсознании по итогу: возможно, по велению удачи, Ардина сожрут демоны.

- Нет смысла бежать и влачить жалкую жизнь, когда ты не смог защитить свой дом, - угрюмо бросает Флёре и тут же осекается. Во-первых, он сказал что-то слишком личное, и ему не хотелось бы, чтобы эти слова проецировали на него. Он просто считает, что человек должен быть в силах защитить свой дом или погибнуть, делая это. Во-вторых, это не относилось к его сестре. Он всё ещё отчасти жалеет, что она не сбежала тогда вместе с этим трусом Регисом. Если бы бесполезный король Люциса сделал хоть что-то полезное и забрал её, защитив, возможно, Равус не так сильно презирал бы его. Но тут же просыпалась ещё одна, более отвратительная половина, которая радовалась, что Лунафрейя осталась с ним… и оставила ему смысл жить. Он сможет её защитить намного лучше, чем предательский род Люциев, потерявший остатки его доверия.

«К тому же, империя в любом уголке – прогнившая территория», едва не добавляет Равус, но ему хочется перевести разговор в более нейтральное и бессмысленное русло навроде очередного бесценного обсуждения, когда же начинается сезон активности местных москитов.

- Каждый выбирает себе смерть сам, - в итоге, заключает он, выказывая, что не испытывает особой жалости. Когда-то он сочувствовал людям, которые оказались жертвами войн, но теперь думать об этом бессмысленно. Он ничего не может с этим сделать (и уже не хочет), значит, самое эффективное – сосредоточиться на том, что он может изменить, и что ему нужно изменить. Теперь на первом месте для него всегда будет Лунафрейя и Фенестала, и ему не важно, какую цену он за это заплатит.

Стоит признать, что ещё ни разу в жизни Равусу Нокс Флёре, бывшему принцу Тенебры, нынешнему капитану Нифльхейма, не приходилось так радоваться простой забытой богами заправке. Но он был рад. Даже шаг невольно ускорился, и совсем не из-за того, сколь душно было в кожаном мундире и штанах под палящим солнцем. Он хотел немного тишины. Или услышать хоть какой-нибудь другой голос. Но, к сожалению, это место пустовало.

Зайдя в помещение, он не удержался от того, чтобы закрыть глаза, с удовольствием избавляясь от липкой, лижущей и высушивающей кожу жары. На мгновение проявленная слабость сменяется привычным нейтральным выражением лица, когда подходит к стойке и перегибается через неё, лицезрея, по-видимому, владельца заправки. К сожалению, смысла проверять температуру тела не было – из-за жары всё равно невозможно сказать, сколько он тут пролежал, потому что труп вряд ли остыл. Но судя по тому, что его не воротило от трупного запаха, и признаки разложения только начали появляться, прошло не больше четырёх часов. Внутри засвербело неприятное ощущение, которое он всё же постарался если не отогнать, то хотя бы приглушить. Сейчас не до этого. Забрав из холодильника бутылку воды, Равус немедленно направился исследовать помещение. Жажду он позволил себе утолить лишь когда скрылся с глаз канцлера, и жадно выпил сразу половину бутылки. Заодно вылил немного на ладонь и протёр шею, с удовольствием выдохнув. После короткого освежающего действия, он досмотрел периметр, не найдя ничего подозрительного, и после вышел через заднюю дверь к старой машине-жуку бледно-голубого цвета со сколотой ближе к днищу краской и плохо промытыми стёклами.

Если она на ходу – это будет самая ценная машина, которую ему только доводилось видеть.

- У нас есть транспорт, - рапортовал Флёре, вернувшись к стойке и, присев на корточки возле тела владельца заправки, принялся шарить по его карманам в поисках ключей. Он старался не думать о том, что грабит покойника. Напротив, он выполняет задание. Какое из двух порученных – это уже не столь важно. Хотя осадок всё равно остаётся.

Ключи находятся во внутреннем кармане жилета, где лежала и маленькая помятая фотография семьи. Её Равус, долго не рассматривая, поспешно вернул на место и, прихватив ещё одну бутылку воды, достал со стенда карту и вперил в неё взгляд, запоминая ветвистые пересечения дорог, а так же прикидывая варианты, где они смогут остановиться на ночлег. В лесах всё ещё могут находиться остатки повстанцев. Если они не напали повторно, это не значит, что их вовсе не осталось. К тому же, за это время к ним может поспеть подкрепление. Если выбирать поселение, то там, по словам Ардина, должны кишеть демоны, что логично. Значит, большую концентрацию домов стоило отсечь как вариант ночлега. Оставалась тонкая полоска допустимой территории между лесом, деревней и полями, где угроза была сразу с нескольких сторон, но не была такой явной, как если бы они заявились на центральную площадь или решили забраться в гущу леса с палатками.

- Поскольку ваши познания явно больше моих, если судить по двухчасовому монологу, то, вероятно, вы знаете лучший вариант для остановки на ночлег, - признавать это не хотелось, но человек, который знает все подробности даже никому не нужной деревни, наверняка обладает куда большей информацией, чем показывал. В редкие моменты Равусу даже чудилось, что Изуния не так глуп и легкомысленен, а потом всё возвращалось на круги своя.

Надежда была не столь велика, чтобы принести болезненное разочарование, когда по комнате разливается смех Ардина. Даже Ифрит не впечатлён очередной попыткой Равуса прикончить своего заклятого приятеля. И всё же Флёре хмурится. Кто угодно мог бы утверждать, что хмурится бывший наследник Тенебры постоянно, но это было совершенно не так! Иногда он хмурился сильнее и с более осуждающими или ненавидящими нотками. В этом было намного больше эмоций, чем кто-либо мог бы себе представить.

- Хороший клинок – это просто хороший клинок, - он когда-то и кольцом предателей-Люциев не брезговал, пока само кольцо не побрезговало не-тем-принцем, не говоря уже о демоническом протезе ненавистных ему магитех исследований, которые теперь легли на него проклятием невозможности умереть. И да, это было намного хуже, чем сам факт того, что он был марионеткой Изунии. Ему нечего было терять – у него нет ни дома, ни семьи, ни титулов. Он лишился всего, чего мог лишиться, и факт влияния Ардина, бесспорно, раздражал, но был не самой большой его проблемой.
Хотя, если рассматривать это как то, что именно из-за влияния Ардина он и не мог умереть…

Невидимой волной силы его отбрасывает назад, к стеллажам, выбивая из лёгких воздух. Равус на это лишь недовольно коротко скалится и ведёт головой, поднимаясь на ноги. Попытка провальная, но хотя бы немного уняла гнетущее раздражение, раздирающее его изнутри.

На целых десять секунд. Ровно до того момента, пока в ненавистный голос не начинает звучать прямо в его голове.

Флёре щурится от этого почти болезненно и хватается рукой за голову, будто так сможет отгородиться от этого. Чтож, если он забывал, что может быть намного хуже, Ардин всегда готов был по-дружески ему об этом напомнить.

«Не смей произносить её имя», - рычит Равус в собственных мыслях, как взбеленившийся цепной пёс. Он не мог тогда умереть. Не мог её оставить. И ненавидел абсолютно всё и всех за её смерть. Он мог винить себя, за то, что отпустил её, Ноктиса, за то, что был таким слабым, богов, которые отнимали у неё силы, принося в жертву самое чистое и невинное существо, Ардина, за то, что, собственно, нанёс решающий удар, весь свет, но… в конечном итоге, всё это – лишь воля его сестры. Выбор принести жертву и посвятить себя Ноктису.

Впрочем, он всё ещё мог винить и ненавидеть богов.

С усталым вздохом Равус возвращает себе непроницаемый вид. Вспышка ярости искрой озарила затхлое помещение и исчезла, погаснув под его веками в фиолетовом мареве.

- Отнюдь, я выберу, - потому что если это не сделает он, то сделает Ардин. Или найдёт ещё более ужасное занятие для них. Взмах Альба Леонис оставляет ровный след черной крови Ардина, и Флёре бережно убирает оружие обратно в ножны.

Пробежавшись взглядом по полкам, Равус пристальней останавливается на определённой категории, и там уже находит нужное название: «La marche de l'empereur». Размеренное документальное кино, выполненное в артхаусном стиле, наполнено почти медитативной музыкой и художественно рассказывает историю императорских пингвинов, без лишних раздражающих комментариев зоологов и натуралистов. Даже когда пять минут подряд единственные звуки, которые есть в этом кино – это шум океана или ветра, это вовсе не помешает Равусу шикнуть на любую попытку Ардина заговорить. В конце концов, они же будут смотреть кино.

Полтора часа тишины – это ли не лучший в мире подарок?

Равус с самым непроницаемым и обыкновенным видом запускает фильм и возвращается на своё кресло. На долю секунды ему кажется, что теперь даже Ифрит испытывает что-то вроде разочарования, если он вообще на это способен. По крайней мере, его кошачьи глаза куда живее наблюдали за бегающим и рыдающими на экране людьми, чем за пингвинами в, пусть и красивой, но замедленной съемке.

В машине было отнюдь не легче: здесь было жарко, душно и тесно. В первые пару минут, пока Равус возится с зажиганием, у него едва не темнеет в глазах и желудок сводит спазмом. Если бы в нём была хоть какая-то еда, оставшаяся после завтрака, его бы наверняка вывернуло, и картинка мёртвого человека, которого он обшаривал на предмет ключей, всплывающая в памяти, ничуть не помогала. На несколько секунд закрыв глаза и высунувшись из машины, он переводит дух, прежде чем снова оказаться в машине и открыть все окна, которые возможно было открыть (всего два из четырёх). Всё равно это лучше, чем медленно плестись по дороге. Позволив себе расстегнуть одну пуговицу ворота, - хотя хотелось просто уже снять китель, в котором он пекся все это время, и хорошо, что тот был хотя бы белого цвета, и не так впитывал в себя жар солнца, но, увы, в присутствии высокопоставленного лица это строго запрещено, - Равус не забывает взять из холодильника ещё воды в дорогу и какого-то провианта. Он хмурится и бросает последний взгляд на прилавок, за которым лежит труп и от которого ему настолько не по себе.

Канцлер действительно осведомлён достаточно, чтобы предположить удобную для отдыха точку на карте. Перед Равусом не стоит проблемы: верить ему или нет. Если канцлер прав, они отдохнут и переждут ночь. Если нет, и там окажется опасно, то чтож, он напишет подробный доклад в три строчки об ужасной и мгновенной смерти господина Изунии. Впервые за долгое время всё было просто, если не терзаться воспоминаниями о провале во время облавы.

Всю дорогу они едут молча. Видимо, намёк Равуса был достаточно тонким, чтобы его услышали и поняли. Вряд ли у этого заядлого путешественника закончились неинтересные истории или желание говорить без устали. Излагать бесконечную вереницу мыслей ему не мешало ни солнце, ни жара, ни изнуряющая дорога. К слову, Равусу никогда не приходилось видеть человека, который был бы настолько манерным, что не забывал об этом даже в подобных условиях (обычно людей хватало лишь на приёмы императора и немного покичиться перед ниже стоящими рангами). Ардин Изуния, вопреки всему, продолжал улыбаться в шуршащей тишине дороги, видимо, переведя беседу на уровень собственных мыслей, и выглядел так умиротворённо, будто происходящее – лишь досадное недоразумение, сродни закончившемуся чаю. Первое время Флёре присматривает за ним краем глаза, чему мешают его отросшие почти что до мочек ушей волосы, хаотично взметающиеся ветром, врывающимся через открытые окна, но, когда ничего не меняется, он теряет интерес к канцлеру и, больше не ожидая от него подвоха, сосредотачивается на дороге.

Чем ниже солнце, тем прохладней ветер, задувающий за ворот одежды, и тем больше Равус хмурится, потому что заслонка от лучей оказалась отломана. По-настоящему облегчение он ощущает, когда паркуется и выходит из машины. На смену раскалённому асфальту приходит запах травы, земли и свернутого в стога сена – в столице, заполненной копотью механических мастерских и железом, такого нет и подавно. В Тенебре тоже такого нет – там запах постоянно пронизан десятками цветущих полей и деревьев. Там каждый месяц одни цветы сменяются другими, и всё ещё достаточно лесов, чтобы освежающей тени хватало всем нуждающимся. Впрочем, за это время там уже появилось несколько новых заводов и прокладываются новые трассы на случай, если оперативно понадобится перебрасывать войска по земле. К тому же, так было проще переправлять ресурсы… Но, как он убеждал себя, это уже не его дело.

Флёре спешным движением руки поправляет волосы, зачёсывая их назад, забирает из машины провиант и молча направляется к мельнице. Ему нечего добавить к комментарию канцлера. Здесь действительно тихо, и это лишь подтверждает, что все местные давно уехали, а кто нет – сидят максимально тихо. Природа тоже, кажется что, замерла – из высокой травы доносится разве что трещание одинокой цикады.

Первым делом Равус действует стандартно: осматривает каждый уголок. К счастью, здесь он трупов не находит. Лишь наполовину заполненные мешки с давно изгрызенным мышами дном. Часть содержимого рассыпалась по доскам и иссушено хрустела, попадаясь под подошву ботинок. Остаться решено было на втором ярусе. Стратегически это самое верное место: здесь есть окно, через которое можно было периодически просматривать периметр, и через него же, в случае опасности, можно было выбраться; если кто-то ворвется внутрь, то он сможет заблаговременно это услышать и предпринять необходимые меры. Пошебуршив мешками на наличие грызунов внутри, Равус опустился на пол и притулился к ним спиной.

Он вообще-то планировал провести эту ночь в тишине, но… бросив украдкой взгляд на Ардина, а после снова уставившись в пол, Флёре первым нарушает затянувшееся молчание.

- И что за легенда связана с этим местом? – нет, ему ни капли не интересно, это бесполезная информация, и куда больше ему бы помогла конкретная цифра, сколько здесь осталось живых людей и прочие технические данные местности, и он даже делает максимально отстраненный вид, прикрыв глаза и нахмурившись. А если что, он всегда сможет сказать, что болтовня – проверенный способ не заснуть на вахте.

На замечание об эмоциональности, Флёре отводит взгляд так, будто мог бы быть пристыжен хоть чем-то. В данном случае – наличием каких-то эмоций. У него действительно не должно было их остаться, как и жизни, и, тем не менее, вот он здесь. Злится. Всегда. С того момента, как Нифльхейм напал на Тенебру и захватил её. И он мечется между привычным желанием скрыть столь очевидную слабость, и тем, что ему уже должно быть всё равно, что Ардин способен увидеть или сказать.

Ему на многое уже должно было быть всё равно, но почему-то незначительными становятся не его переживания, а необходимость держать их под контролем. Со смертью Лунафрейи и последнего, что было ему важно, он должен был лишиться абсолютно всех стремлений, но он продолжает чего-то желать. Чего-то эфемерного, что он никогда не получит. По крайней мере, сейчас ему кажется невозможным изменить хоть что-то.

Кажется, Ардину тоже скучновато от обыденных будней, иначе он бы не держал рядом Равуса. Как и не позволил бы себя ранить, если бы ему было не всё равно. Они оба знают, что Изуния не умрёт, но каждый по-своему пытается претворить эту идею в жизнь. Впрочем… вид у бывшего канцлера такой, что «очарованным» подобными действиями его сложно назвать. Скорей, он был утомлён. И это тоже раздражало вкупе со снисходительным тоном, отдалённо похожим на «не переживайте, Равус, в следующий раз у вас обязательно получится. Или нет. Скорей всего нет, но я буду за вас искренне болеть».

Фильм с императорскими пингвинами почти успокаивает и вводит в медитативное состояние. Целых двадцать минут медитативной музыки и комментариев, сопровождающихся прекрасной съемкой, и на двадцать первой Равус вздрагивает, когда Ардин разрождается смехом. Флёре тут же шипит в ответ и хмурится на чересчур повеселевший взгляд своего компаньона. Никаких комментариев! Это важный фильм, и от него нельзя отвлекаться, чтобы не пропустить что-то особенное. Например, тишину прочих голосов.

Но и это спокойствие не длится вечно. Ифриту картина оказывается не по душе, и он красноречиво намекает об этом, оставляя за собой языки пламени. Что же. Тихий просмотр окончен. Флёре поднимается с кресло со вздохом вселенской повседневности, перекладывает с ближайшего столика книги, забирает с него ткань и принимается тушить очаги возгорания. Если коллекция сильно пострадает, и Ардин окажется прав, пророчествуя, что им тут плесневеть ещё лет десять, то это будет трагедия. Коллекция, неожиданно раз в двадцать прибавившая в цене, теперь казалась незаменимой. Вдвойне плохо то, что Равус плохо знал Люцис, поэтому, даже если тут где-то и был магазин или склад/библиотека с фильмами и книгами, он вряд ли смог её отыскать. С другой стороны… чем не квест, которым он мог бы заняться в ближайший год?

Но огонь он всё равно тушит и укоризненно осматривает погоревшие участки.

- Даже Ифрит до сих пор не выносит одного отдалённого намёка на Гласию, - между делом замечает Равус, намекая, что уж он-то точно может продолжать злиться на Ардина, потому что в их случае прошла не тысяча и не сотня лет, а всего каких-то несколько месяцев, которые лишь казались веком.

Возвращаясь в своё кресло, Флёре царственно опускается в него и берёт в руки пульт, отматывая фильм назад. И когда, упершись подбородком в ладонь, пересекается взглядом с Ардином, чуть хмурится.

- Что? Я хочу посмотреть его целиком. Он мне нравится, - наверное, это самое дикое, что можно было услышать от Равуса. Что ему все-таки что-то, да нравится в этом мире, к которому он выказывал бесконечное хладнокровное равнодушие и расчет.

Он впервые увидел этот фильм лет десять или девять назад, и он его заворожил с первых же минут. Там было хорошо, в этой картинке. Пусто, безлюдно и до ужаса просто. Под впечатлением, он не отлипал от экрана все полтора часа и ему казалось, что он почти кожей ощущает морозный воздух и слышит капель. В Тенебре не было таких уж холодных зим, чтобы сравнить, но с тех пор он успел побывать в разных уголках их мира. И он знает, что даже в самых отдаленных он бы не мог найти того же покоя, который был запечатлен в этом фильме.

Отредактировано Ravus Nox Fleuret (2021-08-01 01:03:33)

Следовало ожидать, что от прогулок под палящим солнцем будут последствия, но заволновался Равус в первую очередь вовсе не из-за сгоревшей кожи, а из-за того, что… иногда, если он долго пребывает на солнце, у него становятся отчётливей видны веснушки, поэтому он в первую очередь дотрагивается до носа то ли чтобы прикрыть их, то ли чтобы постараться стереть (если бы это так работало). Всё бы ничего, но они совершенно не подходили к статусу капитана Нифльхейма и делали его более… человечным, и ровно такого эффекта он не хотел производить, чтобы не давать поводов кому-то думать, что с ним было бы неплохо подружиться. Но когда Флёре осознаёт, что речь лишь о красноте, это немного успокаивает. Он отстёгивает портупею от пояса, берётся обеими руками за ножны чуть выше обоймицы и упирает наконечник в пол перед собой, выставляя меч почти в медитативном жесте. Он очень сомневается, что эта ночь пройдёт тихо. Поездка не задалась с самого начала, и ничего хорошего в её продолжении ждать не приходится.

Флёре хмурит брови сильнее и косится на канцлера, который так просто ложится на пол и принимается играть с крысой, будто они сейчас на пикнике посреди солнечной поляны. Эта картина внушает ещё больше недоверия. Сколько Равус видел высокопоставленных чинов? Да уже достаточно. Многие из них боялись банально наступить ботинком в грязь и кривили лицо, когда их машина останавливалась перед лужей. От канцлера, так щедро разбрасывающегося манерностью и приторно-вежливого, добродушного от ботинок до самой макушки шляпы, он определённо ожидал другой реакции. Если задуматься, то даже во время нападения Ардин будто бы лениво изображал… даже не испуг, а удивление. И вёл себя после так, будто всё происходящее – досадное недоразумение, а вовсе не попытка его убить. В довершение он молчаливо сносит все неудобство так, словно их нет вовсе, и для него это обычный вечер четверга.

И хорошо, понять простодушность ещё как-то можно, но возиться с крысой…

Равусу очень хочется спросить: «вам так не терпится умереть, что пойдёт любой способ, даже зараза от грызуна?», но в последний момент он прикусывает язык и отворачивается, чтобы выглянуть в окно. Внутри мельницы не горит ни одного огня, но в воздухе всё равно разливается тусклый голубой свет от луны и звёзд. Так они привлекут меньше внимания. И если обстоятельства их вынудят ретироваться на улицу, то глазам не придётся привыкать к темноте слишком долго.

Изуния рассказывает легенду так, будто это не легенда вовсе, а то, что должно произойти, и его это ничуть не пугает. Напротив… Равус улавливает в его словах… угрозу? Этот человек правда думает, что сможет причинить ему вред? Явно не физически. Если только уничтожит его карьеру. Блеснув глазами в темноте, Флёре впивается взглядом в канцлера и молча сверлит его взглядом, пока тот не видит. Возможно, убивать его действительно было бы невыгодной затеей. Если он мешает Империи, то это хорошо. А если он настолько в себе уверен, как и в том, что не умрёт сегодня, то это знакомство может быть полезно. В конце концов, второй человек после императора – это отличный союзник, которого можно использовать. И как бы Равусу ни было противно от самой этой мысли, отчего он сильнее сжимает ножны, и кожа перчаток хрустит под пальцами, но он должен думать в первую очередь не о себе. Если уж на то пошло, то гордости он лишился ещё когда пошел служить в Нифльхейм и присягнул ему на верность. Глупо было бы теперь гнушаться подобному способу пробиться выше.

- Я бы на такое не надеялся, - сухо замечает Равус, - но вы об этом, похоже, не волнуетесь, - нет, Флёре определённо не видел оружия при канцлере, значит… неужели этот человек настолько уповает на судьбу или свою неприкосновенность? Это даже немножечко впечатляет, самую малость. – Пожалуйста, оставьте крысу в покое. Если вы настолько готовы вверить свою жизнь богам, то я не хотел бы умереть через пару дней от заразы.

Потому что невозможно так просто смотреть, как Изуния играется с этим мерзким грызуном.

Тишину, которая заполняла пространство между их редкими репликами, нарушает стук в дверь, от которого у Равуса волосы на загривке встают дыбом. Он несколько секунд ждёт, будто позволяет кому-то снаружи медленно закончить ритуальный стук. Это не человек. Человек посреди ночи не будет так стучать. Равус выглядывает в окно следом за канцлером и плотнее сжимает губы. Когда он проверял пульс у владельца заправки, он старался не смотреть на его лицо, потому что знал, что после собирается фактически мародёрствовать над его трупом. Поэтому он узнаёт человека не по чертам, а по одёжке, и крепче перехватывает меч. Ему уже поручали задания, где нужно было уничтожить демонов, но ещё ни разу он не видел превращение человека (пусть и мёртвого уже) своими глазами. В Тенебре он и вовсе не видел обращённых, Оракул исцеляла людей до того, как скверна поглотит их полностью. Сейчас же перед ним существо, которое не так давно ещё было человеком, и всего каких-то пару дней назад он был жив, работал на заправке, чинил машины, занимался простыми бытовыми делами. Нет, Равусу не стало вдруг жаль его, просто от этого немного жутко.

«Извини, машина мне ещё нужна», думает он, когда существо задирает голову и демонстрирует искажённое чёрное лицо, в пустых глазах которого двумя ровными круглыми бликами отражается свет луны. Когда их взгляды пересекаются, всё мнимое спокойствие спадает с монстра, и тот начинает долбиться в дверь с силой, и он наверняка её вскоре сломает. Флёре стискивает зубы сильнее и отворачивается, доставая меч из ножен. Сам по себе монстр не уйдёт.

- Оставайтесь здесь, - сказано скорей для проформы, потому что канцлер и не собирался реагировать особо сильно на сложившуюся ситуацию. А ещё продолжал держать в руках эту грязную крысу.

Спустившись по лестнице вниз, Равус останавливается напротив двери и смотрит, как от каждого яростного удара из неё сыплются пыль и труха, а сами доски идут трещинами. Он выставляет перед собой меч, чтобы сразу зарубить врага, но внезапно всё стихает, а дверь так и остаётся закрытой. Он ждёт несколько секунд, когда существо решится выбить её окончательно, но ничего не происходит. Вместо этого слышится скрежет, глухой стук и шорох обсыпающейся каменной облицовки. Равус поднимает голову, следуя за звуком, и ему это не нравится.

- Канцлер Изуния, вам лучше всё же спуститься вниз, - нет, конечно этот ленивый самодовольный сноб не ломанётся по его приказу, чтобы спасти свою жизнь. Может, это не вовсе не гениальность и уверенность, а простое безумие?

Флёре быстро взлетает по лестнице обратно на второй этаж и первым делом выцепляет взглядом из темноты фигуру канцлера, зло зыркая на него. Тот даже не пытался подняться. Мог бы хотя бы отойти подальше от окна, и желательно в противоположную от него сторону. Демон, цепляясь когтями за каменную кладку, как раз добирается до второго этажа и кубарем вкатывается в помещение. Судя по виду, он что-то пытается, при этом, сказать, но звучит это просто омерзительно. Равус, не дожидаясь атаки, первым замахивается, но меч натыкается на костлявую, но покрытую твёрдой чёрной оболочкой руку, отчего они оба отшатываются в разные стороны. Меч вновь разрезает воздух, отражая лунный свет и оставляя за собой шлейф света в форме полумесяца, и на этот раз рубит сильнее, так, что хитиновый слой проламывается, исходя трещинами. Когда капли тёмной крови, стекая по мечу, падают на доски, демон становится совсем неуправляемым, и отшвыривает Равуса назад. Тот удерживается на ногах, но чудом не запинается на кривом полу. Зато этот же кривой пол даёт достаточный упор для резкого выпада вперёд. Уворачиваясь от лапы, провернувшись вокруг собственной оси и пригибаясь, Флёре рассекает монстру брюхо, оглушает его ножнами и затем мгновенно вгоняет меч промеж плотных чешуй в груди. Демон хрипит и извивается, полосуя когтями воздух и почти дотягиваясь до Равуса. Царапины всё равно остаются на коже и протягиваются от линии подбородка вниз к шее, но они настолько незначительные, что вряд ли даже шрам останется. Равус выставляет ножнами блок и сильнее протискивает лезвие меча в грудную клетку, а после, собравшись с силами, отшвыривает демона, впечатывая его в стену напротив. Тот ещё елозит, и это зрелище вызывает отвращение, потому что его конечности, лишь смутно напоминающие человеческие, двигаются до ужаса неестественно. Это вгоняет его в ступор на долгие пару секунд, но оптом Флёре собирается с духом и уверенно шагает вперёд, чтобы отрубить существу голову. Лезвие меча доходит до каменной стены и высекает несколько искр финальным аккордом, после чего всё стихает.

«Покойся с миром.»

Он думает, что Оракул, возможно, мог бы подарить этому человеку более лёгкую смерть и даже спасти его душу. Но он – не Оракул. И уж точно больше не хочет никого спасать…

Замечание Ардина заставляет сильнее стиснуть зубы и вцепиться когтями левой руки в подлокотник кресла. Если бы чёртовы короли позволили ему воспользоваться силой кристала, ничего из этого бы не произошло. Лунафрейя всё ещё была бы жива. Эти никчёмные фальшивые испытания, которые проводятся лишь для того, чтобы втоптать человека в грязь и отнять у него всё, показать, как жалки его попытки и дёшевы его мечты. Он до сих пор помнит своё. Это древнее гнильё, которое называет себя королями, поставило его перед выбором: готов ли он пожертвовать сестрой ради спасения мира. О, конечно, он отказался. И что они сделали? Они всё равно её убили…

- Не вижу причин относиться к этим богам по-особенному. У них всего один избранный, он может оказывать им любые почести, - его воля – он бы убил их всех. Каждого.

Они продолжают смотреть кино, но всё это время Флёре отчётливо ощущает на себе взгляд Изунии, впрочем, столь же успешно игнорируя это. Ему действительно нравится фильм, но знать, что он равно в той же степени бесит его компаньона – отрадно вдвойне. Но кто бы мог подумать, что Ардина Изунию не возьмёт ни меч, ни яд, но зато простой документальный фильм заберётся в самую печень. Воздух во дворце становится гуще, и кажется, что мрак из углов расползается сильнее, словно паутина опутывая помещения. Дышать становится тяжелее, и ощущается присутствие безумия. Демоны беснуются сильнее, а короли вынуждены сражаться друг с другом. Это должно вселять ужас, но Равус… отчего-то ощущает спокойствие. Это приносит ему некое удовлетворение, словно то, что было у него внутри и все эти месяцы изъедало, больше не приходится сдерживать, и оно выплёскивается наружу. Ему хочется, чтобы мир вокруг взвыл, оплакивая его утрату, хоть и понимает, что это имеет мало общего с тем, что он чувствует.

Но всё же это успокаивает. Словно мир наказал сам себя за то, что утратил своё солнце и позволил Оракулу умереть. Это то, чего они заслужили.

Флёре облокачивается на стену и скрещивает руки на груди, опуская взгляд в пол. Не сказать, что ему не нравилось отсутствие общения с Изунией, это была долгожданная тишина, пропитанная упоением от царящей вокруг агонии, и он даже не объяснит, почему он сейчас здесь, как и не хочет об этом задумываться, и всё же он не уходит. Прождав двадцать или тридцать минут, он всё-таки отрывается себя от стены и заходит в комнату, где Ардин, перестав кричать, уже просто пребывал в молчании.

- Надеюсь, вы не забыли про поездку в Гралею? Или это, как обычно, были пустые разговоры? Мне бы не хотелось пропустить северное сияние, - он говорит это максимально ровно, словно не является безумным самоубийцей, жаждущим умереть от бесконечной болтовни бывшего канцлера по дороге в столицу Нифльхейма. И он бы сказал, что ненавидит этот город больше всего на свете, но самое ненавистное место было здесь – в сердце Люциса. Впрочем… это лишь старые отголоски тех дней, когда он ещё презирал Ноктиса и был уверен, что этот бесполезный недопринц никогда не станет достойным королём. Теперь же всё, что оставалось – это верить в его избранность, как верила сестра, и ждать. Бесконечно долго ждать.

Равус вряд ли когда-нибудь это признал бы… но как бы ему хотелось так же, просто кричать на эти чёртовы стены. В нём всё ещё столько злости…

Отредактировано Ravus Nox Fleuret (2021-08-02 01:06:34)

Взмах меча со свистом разрезает воздух, и капли крови с него кривым росчерком слетают на доски, после чего клинок отправляется в ножны. Равус краем глаза следит за тем, куда катится голова, пока не упирается взглядом в Изунию, остановившего её движение ногой. Канцлер всё ещё слишком спокоен и привычен к происходящему. Возможно, стоит выяснить его историю и то, как он попал на такую высокую должность. Что-то ему подсказывает, что ему помогла не только природная назойливая болтливость, хотя вариант с тем, что он попросту угрожал заболтать императора до смерти, списывать со счетов не стоит. Равус в своей жизни уже видел достаточно людей, но ещё ни один из них не сочетал в себе тошнотворную манерность, льстивые речи змеи и хладнокровие мертвеца. Даже магитех солдаты были достаточно очеловечены, чтобы не улыбаться во время убийства. Хотя это не мешало относиться к ним как к обычному оружию. Одинаковая броня, скрывающая порождение безумных опытов внутри, обезличивала их, лишала каких-либо черт и превращала в заменяемые патроны, к которым невозможно было хоть как-либо привязаться. Флёре устраивало это более, чем полностью. Именно благодаря этому командовать ими было так легко. Именно из-за этого он знает, что произошедшее в Тенебре – результат действий и решений людей, которые в тот момент стояли многим выше простых рядовых.

Упоминание Оракула всуе заставляет нахмуриться. Флёре касается пальцами шеи, смазывая проступившие капли крови, и после смотрит на них, убеждаясь, что демон до него всё же дотянулся. Таких оплошностей он старался не допускать с некоторых пор. Когда он только пришел в армию Нифльхейма, ему поручали задания, в которых мало кто выживал. Не сложно было предположить, что случайная гибель солдата на исполнении – стандартная вещь, которая была бы выгодна многим. Однако, даже после пары серьёзных ранений, Равус оставался в живых, твёрдо убеждённый, что не имеет права умирать. В конце концов, если его не станет, то некому будет защитить Лунафрейю, как и то, что осталось от их дома. И по этой же причине он решил, что больше не будет подставляться открыто под атаки. Потому что хуже всего – видеть слезы сестры, когда она старается его исцелить в очередной раз и побыстрее заживить раны. Он никогда не просил её об этом, и не хотел бы, чтобы она вообще об этом знала, и всё же каким-то образом каждый раз она оказывалась рядом. И это было так глупо и беспомощно, ведь разве сможет он её защитить, если не способен защитить даже себя?

Полгода назад, после восстановления, Флёре стал чаще появляться на тренировках в зале и реже бывать в родном поместье. Последний раз они виделись с сестрой два месяца назад, когда он заезжал её проведать, сообщить о полученной новой должности и завершить дела. Всё своё время он посвящал исключительно службе и совершенствованию в бою, что принесло свои плоды. Теперь он был в разы аккуратней, сохранял дистанцию и всегда был начеку. Хотя текущая ситуация разочаровывала по многим параметрам. И в первую очередь потому, что он позволил себя ранить, даже если это простые царапины.

- Она молится за всех. – Неожиданно холодно отрезает Равус. Он не любит, когда Нифльхейм даже косвенно говорит о ней или упоминает. Не говоря уж о том, насколько его выбесил сам факт, что однажды ей пришлось быть при дворе императора. Никто из этих собак не имел права не то что касаться её, но даже произносить её имя. – Это миссия каждого Оракула. – Его голос становится немного другим из-за того, что он стискивает зубы, произнося это. Они уже не один раз ссорились по этому поводу. Лунафрейя так отчаянно, наивно и глупо продолжает верить в свою миссию и предназначение, не желая признавать Люциев своими врагами, что Равуса это вгоняет в искреннюю ярость. На что она тратит себя и свои силы? Кому служит? Предателям и трусам, из-за которых погибла их мать? Из-за которых они стали заложниками империи? Он настолько не приемлет подобного отношения, что каждый раз чуть ли не задыхается от ярости и её детских потуг заставить его переменить свою точку зрения. Насколько нежно он любил её, настолько же сильно ненавидел её болтовню про миссию и судьбу, связывающую её, - их, - с родом Люциев.

- Если Вы не выкинете крысу немедленно, я сам её разрублю. Надеюсь, Вас, при этом, не заденет, - угроза звучит открыто, потому что является пока что лишь предупреждением. Никаких. Крыс. Ему даже смотреть неприятно на то, как она сидит у канцлера на плече. Полутруп ещё копошащегося демона, и тот приятней созерцать.

Флёре пристёгивает ножны обратно к поясу и бросает взгляд на тело, за которое канцлер хватается так, будто пол жизни трупы таскал, да печки ими топил. Вопрос разведения костра теперь стоит ребром: он слышал, что прокажённых попросту выжигали, чтобы избавиться от них, да ещё и целыми деревнями. Это не уничтожало болезнь полностью, но помогало замедлить её распространение. До сих пор никто так и не узнал ответа, почему скверна проявляется в одних людях и не трогает других. Как она появляется в городах из разных частей света, которые ни разу не контактировали друг с другом. Почему в одни периоды она мучает людей сильнее, а в другие – будто отступает. Все слышали легенды о богах. И тем более их досконально изучал сын Оракула. Но никто так и не мог прийти к конкретному выводу, чтобы разработать противоядие. Учёные Нифльхейма хоть и используют демоническую энергию (что само по себе кажется нечеловеческим кощунством), но даже они не знают ответов на все вопросы.

Взявшись за ноги, Флёре помогает выкинуть труп через окно, а после – спускается вниз и выходит из мельницы. Он вытаптывает поблизости траву, прикатывает полуразваленный сноп сена и добавляет к этому несколько досок из половиц, тех, что проще было выломать. Солома, высушенная жарким солнцем, вспыхивает мгновенно, но доскам нужно время, чтобы заняться. Равус смотрит на пламя почти с медитативной внимательностью, дожидаясь, когда костёр достаточно разгорится, чтобы не погаснуть от скинутой в него туши демона, и чувствует, как жар огня заставляет ещё больше пылать покрасневшие щёки и нос. Не удержавшись, он отворачивается и касается прохладными пальцами переносицы, а затем прикладывает костяшки к скулам, чтобы хоть немного охладить. По крайней мере, теперь у них есть машина, и завтра не придётся повторять путь пешком.

Треск костра становится единственным звуком в ближайшей округе. Затихают даже сверчки и ночные птицы, что ощущается немного зловеще, но вполне естественно для вымирающей деревни. И оказавшись рядом с канцлером, Равус всё же не выдерживает и сбрасывает крысу с его плеча. На счастье грызуна – не в костёр, а просто в сторону, после чего сразу вытирает руку о подол плаща, даже не смотря на то, что та была в перчатке.

- Раз уж я здесь Вас защищаю… - пояснение максимально короткое, потому что было бы что тут пояснять. – Вы можете идти отдыхать. Или желаете насладиться зрелищем?

Равус чувствует жажду убийства кожей, это ощущение липнет к ней так же явно, как он чувствует вздувшиеся фиолетовой скверной вены, сеткой прошивающие плечо, шею и грудь. На долю секунды он замирает в напряженном ожидании: то ли дать отпор, то ли встретить конец своей жизни. Но ни того, ни другого не происходит. Взгляд Ардина из маниакально-демонического и одержимого становится привычно-слащавым, в котором безумие плещется лишь на самом дне его зрачков. Равус не знает, что это было, но полагает, что это и есть та его часть, которая беспричинно и безапелляционно жаждет уничтожить всё, будто воплощение самой смерти, самая суть и источник скверны. Он сам это чувствует, когда из глаз течёт чёрная демоническая жидкость, и именно эта испорченная кровь иногда приносит мысль о том, что если бы он полностью обратился в демона, то ему не нужно было бы уже ни о чём переживать, как ненужно было бы ничего чувствовать. Но Изуния продолжает держать его на грани, не пропуская ни в одну сторону, ни в другую. Равус больше не принадлежал ни одному миру и ни одной стране, но, по иронии судьбы, остается заложником, каким был всю жизнь. Он никогда не считал эту шутку смешной, и сейчас – тем более. И всё же замечает, что сердце в груди ускорило ход. Почему он до сих пор не теряет надежду и продолжает что-то чувствовать?

- Отнюдь. – мгновенно отрицает всё Флёре с максимально беспристрастным лицом, закрывая глаза и успокаиваясь, - но царящая вакханалия грозит разрушить окончательно замок. И если мы не планируем переезжать в более целое и удобное место, то кто-то должен это остановить. – Объяснимая и чёткая позиция, подкреплённая исключительной практичностью, которая никого не волнует, потому что Изуния позволяет себе вести себя до возмутительности фривольно, приобнимая его. Да, может быть, Равус не смог остаться равнодушным к происходящему. И это, очевидно, не из-за целостности замка. Он сам не знает почему, но его бесит подобное состояние Ардина, проваливающегося в безумие. Ему самому никогда не было позволено проявлять эмоции, это грозило смертью не только ему, но и его сестре в первую очередь. Нет смысла проявлять их и теперь, когда всё уже подошло к финалу, когда они сделали всё, что могли сделать, и остаётся только ждать. И эта очевидная слабость, которую проявляет Ардин, кажется неприемлемой, потому что такому врагу проиграть было бы вдвойне обидней. Это почти детское «раз мне нельзя, то и тебе – подавно», вперемешку с тем, что… он понимает эти эмоции… он видит в них себя, или в себе – их, и он не хочет этого видеть. Он хочет зарыть их поглубже и никогда не испытывать.

Равус до сих пор был уверен в одном: какие бы ни были условия и обстоятельства, его голос никогда не будет звучать так, что его тон можно было бы принять за зачатки дружелюбия. И всё же Ардин ведёт себя так, будто теперь между ними есть какие-то отношения, которые обозначаются как приятельские. Это из-за фильма про пингвинов? Его подвёл голос или интонация? Что-то не так было с его взглядом? Ему нравилось, когда его глаза были холодного голубого цвета, и не нравилось, что фиолетовый оттенок, приобретённый после, добавлял ему лживой теплоты во взгляде.

- Это определённо… нет… я не скучал! Просто кто-то должен следить за порядком, - да не знает он! Пришёл и всё! Потому что нечего разводить тлен и в без того мрачном и безнадёжном месте! Мухи ещё налетят, мухоморы прорастут по углам… - Если бы вы были внимательней, у нас бы осталось достаточно солдат на такие случаи. Или в ваших планах было просто сидеть и ждать Ноктиса на троне все десять лет? Я могу вам не мешать, если в этом ваша цель.

Самое ужасное – пытаться исправить ошибку, которая уже произошла и о которой Равус ничего толком не знает. Как отмотать время назад, чтобы в голове Ардина не поселилась идея о том, что они теперь приятели? Это просто поездка в Нифльхейм. Она ничего не значит. В этом мире вообще больше ничто ничего не значит.

И, тем не менее, Флёре взбирается на борт корабля, следуя за бывшим канцлером. Честно признаться, он всё ещё удивляется тому, что магитех солдат можно сожрать. Он настолько привык относиться к ним, как к механизмам, что забывает о настоящей (почти) плоти и крови под доспехами. По крайней мере, мозгов у них точно не много. Скрестив руки на груди, он становится перед лобовым стеклом и всматривается в темноту, окутавшую землю. Это даже хорошо, что толком ничего не видно. Успокаивает. В противовес голосу Ардина.

Флёре ещё некоторое время молчит после озвученных вопросов, будто давая шанс Изунии либо уйти, либо продолжить беседу с самим собой, как он любил это делать. На его реплики можно было вообще не отвечать – беседа всё равно получилась бы объемной и увлекательной (правда, только для одного человека). Но канцлер был решительно настроен услышать ответ, а Равус… в этот момент, на секунду скосив взгляд на Ардина, он решает, что, в целом, не так уж важно – будет он говорить или нет. И впервые за долгие годы он озвучивает искренне то, о чем думал долгие годы.

- Долгое время я хотел их всех уничтожить. – Медленно тянет Флёре хриплым голосом и перебирает пальцами по предплечью. Странно признавать это вслух, даже собственный голос кажется чужим, но вместе с тем, это приносит какое-то облегчение, - так же, как род Люциев, - первое – необходимость ради спасения сестры с примесью злости на эту чертову предопределённость; второе – жажда отомстить, перемешанная всё с той же злостью, - Моя сестра верила в своё предназначение. И в пророчества. Мне пришлось поверить в них тоже.

Равус замолкает. Он так неистово и отчаянно пытался её защитить от всего и спасти, так злился из-за её детской глупости и наивности, веры во всё хорошее, несмотря на то, что с ними случилось, что совсем не заметил, как она выросла в одиночестве, без единой поддержки, неся это бремя лишь на своих плечах. Он ведь хотел ей быть надёжной опорой, но, в итоге… в итоге он всё равно её потерял, поэтому…

- Теперь всё это уже не имеет смысла, - Равус надеется, что ему не придется объяснять «почему». Они никогда не говорили о смерти Лунафрейи, и он не собирается касаться этой темы и впредь.

- Сейчас во мне больше демонического, - сухо подытоживает Флёре, вперив взгляд в бывшего канцлера.

Отредактировано Ravus Nox Fleuret (2021-08-13 00:55:34)