Сережа бросает одежду у широкого бортика. Ванна из литьевого мрамора, утопленная в полу, и правда по размерам смахивает на маленький бассейн. В воду, от которой идет легкий пар, он опускается очень осторожно. Часть ссадин начинает побаливать, но ему плевать: он погружается по самый нос, потом зажимает его и ныряет, чтобы ополоснуться целиком.
В мастер-ванной пахнет лавандой и корицей. В реальности она еще больше, чем казалась на фотографиях. Хозяин дворца писал в объявлении, что можно заезжать и жить хоть сейчас — не соврал: на бортике так, что Сережа спокойно может дотянуться, на деревянных подносах лежат пушистые полотенца и стоят разнообразные уходовые средства, у овальной раковины висят вафельные халаты. Сереже нравится убранство, все эти бронзовые причудливые краны и искусно отделанный мрамор; глаза у него отдыхают после блеклости и серости Чумного форта.
Он откидывается затылком на подголовник и позволяет себе наконец просто лежать. Не хватает только Олега, который пихнул его отмокать, а сам пошел осматриваться дальше. Сережа не стал настаивать, но дверь оставил приглашающе приоткрытой.

Он, конечно, все равно не остается один.
Перья мажут острым краем по щеке, и он резко распахивает глаза. Птица скалится ему в лицо, желтые глаза смотрят прямо в душу, когти смахивают мокрую прядь с щеки, еще немного — и вскроют одну из его начавших заживать царапин.
«Отдыхай, набирайся сил. У нас еще много дел».
Мазутные пятна от черного оперения расплываются по кристально-чистой воде и заплывают ее целиком, переливаются через борт, растекаются по полу. Воздух сгущается, как нагретый.
Бежать некуда.

Сережа зажимает рот рукой, чтобы не вскрикнуть, и резко оборачивается на звук шагов.
Олег.
Он выдыхает и ложится назад, скрещивает руки на груди, пряча от Олега самый разноцветный и большой синяк на ребрах. Вода, снова кристально-чистая, без намека на чернильную тьму, и понемногу успокаивается.
Сережа — наоборот.
— Что именно «всё»? — огрызается он и отводит глаза, закусывая губу.
За минутную истерику в самолете он уже раза три успел извиниться. Еще раз повторять он не будет.

Отредактировано Sergey Razumovsky (2021-05-10 00:47:18)

Сережа не хочет с ним об этом разговаривать. Ни потом, ни сейчас, ни один раз, ни десять. Он хочет, срывая горло, опять кричать, что не убийца, что он правда чертов псих, что у него из-за не-смерти Олега поехала нахер крыша. Что Птица вернулся.
Он не может.
— Это шантаж, — бурчит Сережа, но садится в ванне прямо, чтобы подставить спину. Делает глубокий вдох.
И начинает говорить.
Когда Олег уехал, Сережа с головой ушел в работу. Писал Марго. Изложил свое видение VMESTE 2.0 и поставил такие амбициозные цели перед командой, каких не ставил до этого ни разу. Когда ему сказали, что Олег погиб, он забывал пить и есть, плохо спал; переехал сначала в Зингер, потом — в башню, чтобы забивать каждую свободную минуту делами. Еще девочка эта, Лиза. Сережа покой потерял, пытался как мог помочь, репостил петиции, даже предлагал свое содействие стороне обвинения в каком угодно качестве, но ему сказали: схвачено все. Не может быть, чтобы этого охламона не посадили. На камерах все есть. Доверься правосудию.
А правосудия нет. Есть только жадные, коррумпированные твари, которые отпускают на свободу убийц, толстосумы-отцы этих убийц и полная безнаказанность.
— Я не мог просто больше, Олеж. Я столько всего делал, а смысл? Ничего же не менялось. — Сережа подбирает колени к груди, обнимает их и жмурится. — Невозможно у нас по-хорошему.
Он не любит лгать, но вынужден. Опустить детали там и здесь, взять на себя ответственность за то, чего не делал. Не говорит про другого Олега. Не говорит про Птицу.
— И я решил… Не знаю. По-плохому. Что добро все-таки должно быть с кулаками — в моем случае с огнеметом, чтобы шансы уравнять.
Сережа всегда защищал тех, кого обижали несправедливо. Они и с Олегом так подружились. Когда Олег только попал в детдом, старшие мальчишки начали его задирать. Постоять за себя он мог, но Сереже это было неважно. Неважно было и то, что пока приставали к Олегу — отставали от него, и он мог рисовать себе в углу. Важно было, что так было нечестно и неправильно, и смотреть на это стыдливо сквозь пальцы ради своего спокойствия Сережа не собирался. Вот и полез. Знал, что огребет, коленки аж дрожали, ну да и что?
«Оставьте Волкова в покое!»
Птица прав. В какой-то степени они становились одним целым, были одним целым. В глубине души он всегда хотел призвать всех этих зажравшихся нелюдей к ответу. И всех, кто обижал других просто из любви к жестокости или из безразличия.
Но сын мусорного короля…
Но все те простые люди, которые пострадали в беспорядках…
Необходимые жертвы. Нельзя построить новый мир, не разрушив до основания старый. Это так не работает.
Хорошо, что Олег у него за спиной: его лицо сейчас Сережа видеть не хочет.
— Я был уверен, что все хорошо продумал.
«Я был уверен, что покрываю тебя».

Отредактировано Sergey Razumovsky (2021-05-10 09:05:20)

Олег так нежно с ним возится, что Сережа не то что не против, но и готов никогда не вылезать из ванны. Ну и что, что кожа сморщится. Он подставляется почти как кот, которого наглаживают, под руки на спине и в волосах, жмурится, дышит медленно, глубоко.
Да можно было иначе провернуть, кто же спорит. Олег мог бы дать ему знать, что жив, например.  Тогда ничего бы этого не случилось. Сидели бы сейчас в Питере и смотрели бы на город с высоты.
Сережа эту мысль умудряется не озвучить, но перестает ластиться к рукам, а голову назад и вовсе наклоняет неохотно.
— Разные. Транки, антипсихотики. Что-то еще. Передо мной не отчитывались. — Он приоткрывает один глаз и смотрит на Олега, но почти тут же его закрывает, чтобы поберечь от мыльной воды. — Принудительное лечение.
Олег ведь верил, что с ним все нормально, почему сейчас перестал? Неужели из-за самолета? Сережа закрыл на полминутки глаза, а ему привиделся другой Олег, Олег в костюме Чумного, Олег, которого не было, который затаскивал его в лифт за загривок и перед которым он стоял на коленях и умолял прекратить. «Никакого Олега здесь нет, — скалился Птица ему в лицо. — Да и не было никогда. А вот я был с тобой всю твою жизнь».
Машу он своим криком и попыткой вывернуться из объятий Олега перепугал так, что у нее руки дрожали, когда она их провожала.
— Я с… неделю просидел в Крестах сначала. Это был ад. Один из моих юристов придумал запросить психиатрическую экспертизу, чтобы меня оттуда вытащить; так эти специально собрали на коленке экстренное заседание суда и тут же увезли меня в Чумный.
Дни в лечебнице слились для Сережи в один бесконечный из-за кошмаров, которые перетекали из сна в реальность. Побочный эффект лекарств, говорил Вениамин Самуилович. Организм привыкнет и все наладится, говорил Вениамин Самуилович.
Организм не привык.
Зато Птица — Птица точно стал сильнее. Сережа чувствует его ледяное прикосновение вдоль позвоночника и громко сглатывает. Хорошо, что, пока он давит из себя слова, Олег заканчивает смывать с его волос шампунь; он передергивает плечами и снова опускает голову, обнимает колени крепче. Пряди падают на лицо.
— Ко мне адвоката там пустили дай бог два раза за все время. Зато и… зажимать не пытался никто. Только убить хотели. Но с этими я разобрался.
Ему снова чудятся перья, прорастающие из-под кожи, мокрые и тяжелые, с иссиня-черным блеском. Птичий насмешливый смех звучит прямо над ухом.
Он не убийца. Он не помнит никого из богачей. Этих, продажных, помнит. Как его собственные руки их убивали. Какой он был ловкий и быстрый, когда Птица руководил парадом. Он всего лишь защищался.
Он хотел их уничтожить.
Столько крови стекло только с его волос…
Сережа закусывает губу и накручивает прядь на палец.
— Раздвоение личности, Олег. Психиатр считает, что у меня раздвоение личности. Старая добрая шизофрения больше не в моде.

Отредактировано Sergey Razumovsky (2021-05-10 00:51:14)

— Идентичности, — бормочет Сережа себе под нос, поправляя Олега.
Он смотрит на накрученную на палец прядь и пытается не смотреть на Птицу. Он сидит на бортике напротив и улыбается. В этой улыбке нет ни грамма человечности, она больше похожа на животный оскал. Он никак не может привыкнуть к такому выражению на не-своем лице.
Птица говорит, что решает его проблемы.
Но именно из-за Птицы он сейчас сидит избитый в ванне, сбежавший из страны и половину времени не умеющий отделить реальность от ада в своей голове.
«Если бы не я, ты бы сдох еще в приюте, когда никакого Олега там не было». Голос гулко отражается от роскошных мраморных стен, заполняет собой все пространство. Сережа замирает.
Птица не успокоится, пока не получит свою месть. Не остановится ни перед чем. Это он знает.
«Я все еще могу себя убить».
«И заставишь своего драгоценного Олега пройти через то же, что и ты?»
Птица оказывается прямо перед ним, щурит свои желтые глаза. Сережа вздрагивает, прядка сматывается с его руки; он с невероятным трудом удерживает себя от удара рукой по помутневшей, медленно остывающей воде. Нет, он не готов объяснять Олегу еще и это.
«А что, — тон Птицы меняется с расслабленного на угрожающий. — Он заслужил. Он причинил тебе столько боли. Ты так страдал. Но если ты убьешь себя, мы пострадаем еще больше, а я не могу этого допустить».
Сережа выпрямляет спину и открывает глаза широко-широко.
Нет.
«Пожалуй, я должен просто убить его».
«Нет!»
Сережа хочет закричать вслух, как-то намекнуть, подать знак, но руки в черном оперении уже сжимают его виски и впиваются когтями в кожу до самой кости. Горячая кровь мешается с прохладной водой, стекающей с волос.
Поздно.

Он запрокидывает голову, чтобы посмотреть на Олега снизу вверх, глаза в глаза.
— Я считаю, что так это не лечат. А я — я все сделал сам, сказал же уже. Все, допрос окончен? Или у тебя еще каверзные вопросы остались?
Кажется, это выходит слишком грубо, слишком строго. Он делает виноватое лицо, ловит запястье Олега нежно-нежно, поворачивает голову так, чтобы коснуться ладони изнутри губами.
— У меня просьба есть, пока волосы не высохли. — Он улыбается. Вытягивает ноги и ложится снова затылком на мягкий подголовник, чтобы Олег смог увидеть синяк на ребрах во всем его многоцветном великолепии. — Пострижешь их немного, Олеж? Чтоб не так ужасно это все смотрелось. Кончики там и чтобы поровнее, сильно не надо… У меня самого криво выходит, вечно пряди разной длины.
В таком огромном дворце, проданном в формате «все включено», не может не найтись самых обыкновенных ножниц.
Их будет достаточно.

Отредактировано Sergey Razumovsky (2021-05-10 00:52:58)

Птица держит Сережу за горло. Не дает нормально ни выдохнуть, ни вдохнуть, заставляет смотреть на спектакль собственными глазами без права голоса.
«Он меня… защищает», — получается выдавить у Сережи.
«Я тебя защищаю. Я вернул его тебе, когда он якобы умер, и ты даже не заметил подмены!»
Сережа придушенно всхлипывает.

Он рассматривает синяк на своем колене, вытянув одну ногу из воды. Выпрямляет спину и двигается ближе к Олегу, когда тот возвращается.
Ножницы щелкают у самого уха. Он ловит момент и поглаживает Олега по голени от лодыжки вверх.
Олег тоже подмены не замечает, как не заметил в самолете.

«Может, утопить? Или все-таки ножницы?»
Язык Птицы почти касается Сережиного уха; он шепчет тихо-тихо, как будто Олег может услышать, что происходит в его больной голове. Сережа жмурится и дрожит крупной дрожью в его грубых объятиях.
«Или все сразу, чтобы наверняка? Что скажешь?»
Рыжие волосы, короткие и тонкие, в воде кажутся нитками свежей крови.
Олега не так просто застать врасплох, но Олег ведет себя с ним так нежно и внимательно, что кажется, что позволит и убить себя, если Сереже — не Сереже — это взбредет в голову.
Сережа от этой мысли скулит и дергается.
Второй — третий — раз он не переживет.
Птица неожиданно выпускает его, и он падает на колени, в воду, захлебывается этой мутью. Птица садится напротив на корточки, поднимает его лицо за подбородок.
«Тогда прекращай уже истерить, тряпка. Будешь делать, что я говорю?»
Олег когда-то научил Сережу драться. Олег же его научил, что отбиться и убежать — не стыдно, что не стыдно отступать, если силы неравны.
Стыдно ли сдаваться, когда нет другого выхода?
«Да».

Сережа прерывисто вдыхает. Птица снова сидит напротив, прямо как Олег, спустив пернатые ноги в воду.
— Барберы болтать любят.
Он трогает волосы руками и моргает, глядя на свое отражение. Блеклое, но и его достаточно, чтобы понять, что волосы у него и правда теперь ровные — впервые за почти два года. Отросли так, что он себя едва узнает. Когда он в последний раз такие длинные оставлял, в школе? В универе? Когда в последний раз был такой худой? Синяки еще эти. Шрамы. В отражении не видно, но на шее остался тонкий белый — там, где он начал резать себя осколком стекла. Олег, наверное, и не заметил пока.
Олег.
— С-спасибо.
Сережа обнимает ногу Олега, как дурак, прижимается лбом к его колену.
Его трясет. Вода уже теплая, не горячая, и он замерз, так он скажет. Птица в его голове весело цокает языком.
— Ты н-никогда не делаешь хуже. Понял?

Отредактировано Sergey Razumovsky (2021-05-10 00:54:42)

Сережа и не хочет его отпускать. Никогда и ни за что.
Приходится.
Он вылезает, дает себя завернуть в огромное махровое полотенце почти как в одеяло, придерживает его изнутри руками. Мрамор холодит ступни, коврик для таких вот вылезающих из воды, разумеется, никто не положил. Сережа это едва замечает, как едва замечает момент, когда перестает дрожать.
До него наконец доходит, что что-то не так. Олег слишком старательно отводит глаза. Слишком громко отвлекается на дурацкий слив в ванне. Слив правда дурацкий, тут Сережа не может не согласиться, он сначала еле эту пробку нормально заткнул. Когда нашел.
— И гидромассажа нет. Дворец называется.
Ванну поменять несложно, да и сама комната — не единственная ванная во всем дворце. В других может быть что поинтереснее. Эта проблема решаема.
Отношения с Олегом он так просто не починит.
Он даже не понимает, что именно должен чинить.
Птица снова цокает языком, показывает ему свои сточенные передние зубы. «Какая ты все-таки тряпка».
Если бы он мог, он бы все рассказал. У них с Олегом раньше не было друг от друга секретов. Олег и про Птицу в детстве знал не как про странного персонажа странных Сережиных рисунков, а как про его воображаемого друга, оторый потом исчез.
«Расскажи ему, — подначивает Птица. — Давай. Скажи, что я вернулся. Вместе посчитаем, как быстро твой настоящий друг вернет тебя в психушку».
Сережа жмурится. Когда он открывает глаза снова, Птицы в поле зрения не оказывается, зато Олег начинает раздеваться. Он нервно натягивает полотенце выше, на голову, больше ерошит, чем вытирает им влажные волосы. Но все равно поглядывает. Не получается по-другому, несмотря на всю неловкость, повисшую между ними. И вообще он проверяет, не красная ли у Олега спина.
Уже почти нет.
Шрам при ярком свете выделяется на ней еще больше. Это преступление против человечества, так считает Сережа. Олега, конечно, украшает все, он идеальный хоть с бородой, хоть без, курить бы бросил — вообще цены бы не было… Но.
Но.
Он делает вид, что не слышит очередное предложение поспать.
— Ты уверен?
Сережа-то уверен. Он отчаянно хочет скинуть полотенце и забраться назад, в горячую — аж легкий пар поднимается — и снова чистую воду, полежать там, прижавшись, как в самолете. Мешает проклятая неловкость; раз ее заметив, он теперь не может не обращать на нее внимания. Само ее присутствие давит почти как Птичье.
— Я могу просто подождать, — говорит Сережа. — Согрелся уже. Спину вот тебе потереть тоже могу. Ее помазать бы снова потом, даже если не чешется больше, там еще краснота немного осталась.
Он закусывает губу и опускает взгляд, чтобы как следует рассмотреть свои торчащие из-под полотенца лодыжки и ступни. Ногти тоже надо будет стричь, длинные уже.
Потом.
— Или ты совсем не хочешь, чтобы я тебя трогал?
Дело ведь наверняка в этом. Ну и что, что Олег все время к нему сам прикасался, то руку на плечо клал, то хлопал по колену, то подталкивал в спину, задерживая чуть дольше приличного ладонь. Это другое.
Это мог быть другой Олег.

Отредактировано Sergey Razumovsky (2021-05-10 00:56:48)

Сережа чуть вздрагивает и поднимает взгляд. Моргает. У Олега такое лицо, что он немеет, смотрит только во все глаза.
«Два нормальных мужика», надо же. Сережа почти улыбается, уголки губ подрагивают, но на большее его не хватает. Он видит краем глаза Птицу, снова на своем насесте, и старается не обращать внимания.
Олег ему — им — не угроза.
Неловкость никуда не исчезает. Сережа мнется, но скидывает-таки полотенце на мраморный пол, берется за протянутую руку, чтобы забраться в ванну следом. Вода обжигает стопы и голени, но он мужественно терпит. Сейчас привыкнет. Главное — что больше не холодно. Когда он успел замерзнуть?
Главное — что Олег рядом.
Сережа находит пальцами шрам под его ключицей, подается ближе, целует его в шею там, где заканчивается его диковатая борода. Сердце бьется сильно, громко — не то от нервов, не то от их близости.
— Для меня мы вместе.
Олег пахнет потом, волосы отчетливо пахнут куревом. Казалось бы, ранен был, мог бы бросить, а нет. Не то чтобы Сереже сейчас по-настоящему есть до этого дело. Так еще и лучше: лишняя деталь в копилку его маленьких зацепок за реальность. Выпуклый круглый шрам, неухоженная борода, почти забытое тяжелое амбре этих паршивых сигарет.
Другой Олег не курил.
— Для меня мы вместе, — повторяет Сережа и целует Олега.
Как нормальный мужик. Наверное. Сереже до любой нормальности как до луны пешком, он вечная белая ворона. Даже в универе, в компании таких же странных и себе на уме гиков, он натягивал рукава свитера с чужого плеча на мерзнущие ладони и настолько остро ощущал свое одиночество, что придумал целую соцсеть. А потом Олег вернулся, потребовал свой свитер назад, и они подхватили то, что между ними было, с того же места. Как не расставались.
Тогда они не были перед его уходом в армию в ссоре, Сережа не был психованным маньяком-убийцей с суперкостюмом, а у Олега не было этих жутких шрамов.
Не было похорон.
Птицы не было.
«Я рассказываю тебе все, что могу, клянусь, Олеж».
— Просто слишком много всего случилось, — бормочет Сережа ему в губы, уткнувшись лбом в лоб. — Надо время. Вот и все.
Сглупили они — не то слово.
Он садится прямо, подталкивает Олега развернуться к нему спиной. Цитрусовый гель вспенивает у себя в ладонях, растревоженную кожу так и намыливает — бережно и осторожно, без мочалки, чтобы не дай бог не сделать пошедшее на спад раздражение хуже.
— Я никак не могу поверить, что ты правда здесь. — В этом Сережа может признаться, пока Олег не видит его лица. — Все думаю, что отвернусь, а ты…
Договорить не получается. Перед глазами — папка Грома с алым штампом «ПОГИБ» на первой странице личного дела.
Сережа опять кусает губы, обнимает Олега за плечи, тычется в его волосы там, где ямка у основания черепа, вдыхает снова этот запах. Да какая разница, сколько он там дней нормально не мылся.
Они вместе.

Отредактировано Sergey Razumovsky (2021-05-10 00:58:46)

Сережа поворачивает голову, чтобы касаться губами виска Олега, и обнимает его крепче. Весь мажется в пене, которую пока не смыл. Брезгливости в нем сейчас ноль. Он бы и ноги Олегу мыл, целовал бы стопы и пальцы, если бы это помогло тому попуститься. Олег в его руках деревянный, зажатый, даже в горячей воде и в ответ на его поцелуй не дает себе воли. Как ножом по сердцу.
Может, все-таки в нем дело. Но нет, Олег говорит, что нет. Он должен в это верить.
Чему он точно не верит — так это собственным ушам.
Неправильно?
«Ты убил человека», — говорил Сережа, и руки у него дрожали. Другой Олег вальяжно указывал пальцем в экран и поворачивался к нему с насмешкой в глазах. Другой Олег без выражения смотрел сверху вниз, пока он унижался, стоя на коленях, вцепившись в грубоватую ткань.
Олег убийца?
Нет. Убийца здесь только Птица. Олег не казнил детей за грехи отцов. Ему от того, что он делал, точно не дышится легче. Он выживал как мог, а выживать не стыдно.
А пришлось ему это делать из-за Сережи, который, когда надо, не смог удержать свой проклятый язык за зубами, а когда не надо, как сейчас, немеет и не в состоянии найти слова. Не то что правильные — никакие.
Птица обнимает их поверх его рук и его руками, и он снова дрожит под тяжелыми перьями.
Кровь стекала с волос, размывалась водой; синяков от пальцев охранников на предплечьях уже не осталось, но он себе губу чуть не прокусил, чтобы не скулить, тогда.
Убийца здесь он.
Он защищался.
В этот раз.
Сережа медленно, прерывисто выдыхает. Он не может даже челюсть расслабить. Смотрит прямо перед собой.
— Неправильно — это то, что ты сейчас делаешь.
Слов в его голове много, но правильные приходится из себя выталкивать. Губы как немеют. Но Сережа упрямый.
— Я люблю тебя, Олег. — Он весь сжимается так, будто ждет удара, но остановиться уже не в силах: чуть ли не захлебывается словами, не дает себя прервать, говорит, говорит, говорит. — Безумно люблю. Всегда любил. Себя не любил и не люблю, а тебя люблю. За вот это вот… Нет. За тебя. Не за что-то. Ты такой, что не заслужил я тебя. Никогда не заслуживал. Я же даже сказать все не могу как есть… Я виноват, понял? Нечего меня выгораживать. Если б не я, никуда бы ты не поехал. Что бы ты там ни делал — все на мне. Это я дебил. Так что п-прекращай это сейчас же. Я не… Я ребенка сжег, а ты за мной… Со мной так…
Он выпускает Олега, трясущимися руками плещет водой себе в лицо, порывается выбраться к чертям из этой великолепной неудобной мраморной ванны. В голове стучит набат, глаза жжет в уголках, вода багровеет, ноздри забивает отвратительный запах горящей плоти. Черные руки Птицы пытаются утянуть его вниз, хватают за щиколотки, чернота от прикосновения ползет вверх по венам. Сережа оскальзывается, поднимает тучу брызг.
Они убили всех этих людей.
Он.
Олег правильно делал, что держался от него подальше.

У Сережи весь остаток сил и сознания уходит на то, чтобы не начать лягаться и вырываться. Олег хватает больно. Этого достаточно, чтобы немного привести в чувство, но — больно, черт возьми. Сережа кривит губы, не может перестать дрожать, весь зажимается поначалу.
Но сидит. Не дергается.
— Олеж…
Он замолкает, прижимается губами к коже. От теплого, родного прикосновения его отпускает, но медленно. Слишком, слишком медленно. От собственных слов, брошенных обратно в лицо, с трудом выходит истерически не ржать. Господи, какой он пафосный стал. Даже в любви признаться как человек не может. Кошмар.
Но так ли это важно, пока Олег признается в ответ?
«Слышишь?» — так и хочет Сережа крикнуть. Птица шипит ему в ухо: «Это ничего не значит. Он нас бросил. Бросил тебя. А ты, тряпка, только и рад снова кинуться ему на грудь!»
Сережа пошел бы за бритвой и сам, правда, но раз ему говорят сидеть — он остается сидеть. Приобнимает себя руками и полуоборачивается, кусает губы в ответ на хмурые взгляды, наблбдает за Олегом. Как перекатываются мышцы под кожей, когда он идет. Как заметен даже на загорелой спине шрам. Как стекает по ногам на мраморный пол не смывшаяся до конца пена.
На опасную бритву он смотрит широко раскрытыми глазами и фыркает чуть слышно, как проходит первое изумление. Олег, в отличие от него, всегда знал, как любовь без слов показывать, одними делами. У Сережи так не получалось.
— Умею.
Он обычно такой и брился. Опасная — чище всего. Да и если резаться, то резаться.
— Так, нет, погоди.
Он оглядывается, берет опять гель для душа и взбивает его в ладонях. Специальные средства для бритья если и есть, то не у ванны, а вылезти Олег ему не даст. Или даст, но Сережа и пытаться не хочет: холодно.
Он почти опасливо касается щек, втирает пену нежными, массажными движениями. Сполоснув ладони, забирает у Олега бритву.
Руки подрагивают.
Сережа делает глубокий вдох, считает про себя перед выдохом до четырех. Он не только псих и маньяк, но еще и скульптор, и художник, у него рука так-то твердая, когда нервы не пытаются сожрать. Олег это помнит лучше, чем он.
— Ложись на подголовник, что ли.
Сережа раскрывает лезвие, аккуратно пробует пальцем на остроту. Очень. Один небрежный росчерк по горлу — и Олег труп. Птица подначивает его под локоть, дразнит и издевается, ну давай же, он сам тебе в руку вложил орудие собственной смерти. Будто не понимает, что это уничтожит Сережу. Или, наоборот, понимает чересчур хорошо, что тогда сможет творить все, что заблагорассудится.
Но Сереже тогда незачем больше будет жить.
Он закрывает глаза еще на удар сердца, чтобы не видеть потоков крови воображаемой, смешивающихся с ржавыми пятнами из памяти, делает медленный вдох-выдох на четыре и принимается за бритье.
У Олега невероятно красивые нижние скулы и подбородок. Сережа налюбоваться не может каждым открывающимся кусочком кожи, когда стряхивает скальпель-лезвие, ведет руку так, будто обтачивает камень — нет, ограняет алмаз, чтобы получить бриллиант. Он много рисовал это лицо раньше, чтобы запомнить каждую черточку, каждый угол и изгиб. Потом прекратил: было слишком больно, все из рук валилось — не только стилус с карандашом, стеки с петлями тоже.
Пока он сосредотачивается на том, что делает, даже Птица затыкается.
— А мог бы и в барбершоп сходить, знаешь ли, — пытается вяло пошутить Сережа и не удерживается: целует щеку, теперь гладкую-гладкую.
Да, такого сервиса в барбершопах не дождешься.
Даже в Венеции.

Без бороды Олег выглядит моложе. Как будто и правда не было ничего, никакой Сирии и никакого Чумного Доктора, никаких глупостей по пьяни и никаких похорон. Олег еще такой спокойный, несмотря на острую бритву у самого горла. Дает за собой поухаживать. Нет, Сережа и сам его никому не стал бы доверять, к черту барберов.
Он дает себя сполоснуть и вылезает следом, накидывает халат, морщась. Подвязывает, но не туго, больше для вида. Идти до спальни через анфиладу комнат им недалеко. В деталях отделки он отмечает яркость киновари и ультрамарина, блеск сусального золота. И, конечно, картины. Они везде. Предыдущий хозяин оставил в наследство внушительную коллекцию живописи, и Сережа собирается изучить ее во всех подробностях, чтобы потом рассказывать обо всем Олегу взахлеб. Он мог бы и сейчас, про краски, архитектурный стиль и интерьерные решения, но поглядывает и молчит: Олег так восторженно смотрит, что мешать ему своими объяснениями кажется кощунством. Лекцию Сережа и позже успеет прочитать. Будет еще время.
Когда они решат хотя бы часть проблем и отомстят за то, что ему пришлось пережить.
Сумка с вещами, которую для него собрала Маша из того, что было в самолете, лежит у кресла рядом с кроватью. Ноут тоже там, торчит алюминиевым углом наружу. Сережа смотрит на него и пытается собраться с мыслями. Есть ли у него силы работать? Правильную ли он вообще выбрал стратегию? А что, если итальянские власти нагрянут-таки его арестовывать? Депортируют назад как опасного террориста?
Ох.
Сережа медленно, устало выдыхает, раскидывает руки в стороны и падает на кровать спиной вперед. Ортопедический матрас принимает его в свои мягкие поддерживающие объятия без единого скрипа. Он подбирает наверх ноги, сгибая их в коленях, сдвигается чуть выше и заставляет себя дышать полной грудью. Темно-красное покрывало бархатное, роскошное и нежно-плюшевое на ощупь; оно будто ласкает кожу там, где с ней соприкасается.
От такого уровня комфорта он успел отвыкнуть — и когда только привык? Раньше и соседство с тараканами считал за счастье, а сейчас на что-то меньшее, чем это, по своей воле бы не согласился.
Шевелиться он тоже не хочет, но приходится — чтобы приподняться, например, на локтях, и взглянуть на Олега.
— Только сегодня?
Олег все еще в распахнутом, неподвязанном халате — и по-прежнему противозаконно хорош собой. Сережа старается не коситься ниже его пояса, а все равно чувствует, как начинают гореть щеки. Особенно когда понимает, что сам лежит в фантастически откровенной позе. В ванной они оба были обнажены, но он почему-то едва ли об этом думал. А тут…
— Не хочу я спать, — говорит Сережа с неожиданной для него самого хрипотцой. Он сглатывает и сдвигается выше, роняет влажный затылок на прохладные подушки. Прижимает ладони к лицу и глазам, жмурится. — Может, ты прав насчет документов. Надо было вообще свою смерть инсценировать, наверное. Проще было бы.
Не то чтобы он хочет об этом разговаривать. Слов слишком много, они сами из него льются. И ведь вроде успокоился, но нет. Дурак, дурак. Тряпка.
Чего он вообще хочет?
— Олеж? Иди сюда?
Сережа, кажется, просит.

Потом?
Да. Потом.
Сережа чувствует, как кровать проминается под дополнительным весом, но боится убирать руки. Ему все кажется, что Олег скажет сейчас свое веское «нет» и уйдет, оставит его наедине с его внутренними демонами и растревоженными мыслями. Или привяжет его поясами от халата к кровати и заставит спать. Он не знает, что хуже, но у него нет сил шевелиться или спрашивать, нет сил даже смотреть. Только смиряться с неизбежным.
Он вздрагивает от прикосновения к рукам, открывает глаза. Олег настолько красив, когда так нависает, что у Сережи перехватывает дыхание. Он как будто сошел прямиком с ненаписанных картин Ренессанса. Белый распахнутый халат напоминает крылья. Сережа может представить его в росписи, скажем, Сикстинской капеллы, тем же архангелом Михаилом, который вершит судьбы грешников и праведников.
Только вместо шлема воителя — маска Чумного.
Сереже чудится тень вороного крыла под потолком, и он моргает, делает медленный, очень медленный выдох. Закусывает губу от поцелуя в ладонь. Мысли все сплошь возвышенные, красивые. Сережа бы многое отдал, чтобы погладить Олега по щеке сам, но пока может только зачарованно наблюдать и пытаться не забыть, как дышать.
Еще одна зацепка в копилку отличий реальности от галлюцинаций. Его больной фантазии на эту всепоглощающую нежность не хватило. Другой Олег поддерживал его, был рядос, но никогда не был… таким.
— Олежа, — шепчет Сережа и аж приподнимается навстречу, ловит губы губами.
Это совсем другой поцелуй.
Сережа издает чуть слышный гортанный звук, сплетает пальцы прижатой к кровати ладони с пальцами Олега. Все вокруг понемногу теряется, перестает иметь значение. Сладкая истома после ванны и ноющие не то от усталости, не то от накопившегося в теле напрядения мышцы не располагают, но поцелуй кружит Сереже голову; он делает острый вдох в паузу, когда вынужден оторваться, и тянется за следующим так яростно, что аж стукается зубами об зубы. Не сильно, не больно. Звук только дурацкий. Он лижет губу Олега вместо извинения и обвивает его шею руками, притягивая к себе. Жмется лбом ко лбу, переводит дыхание.
— Останься. — Он не может, не хочет Олега отпускать. Жмурится: не хочет видеть выражение лица. Вдруг ему откажут? Несмотря на все? — Со мной. Здесь. Совсем. Не… не только сегодня. Останься.