Тени беснуются, копошатся в электропроводке небоскрёбов и маленьких домиков пригородов. Тьма ночью становится гуще, а дни, когда выглядывает солнце – короче. Мир умирает тихо, даже не замечая этого. Вагоны на полном ходу мчатся в бездну, и все пытаются успеть попасть на них, хотя последняя остановка – разверзшийся под их колёсами Ад. Но нет времени, чтобы остановиться. Нет времени, чтобы подумать и осмотреться. У людей всё меньше времени. Листы календаря рвутся в клочья, разлетаются со скоростью звука. Год, другой, третий.
Это был его шедевр. Голод породил самую ненасытную и неутолимую нужду – нужду во времени.

Машины стали доступнее, интернет – быстрее, еда – в избытке. За счёт тех стран, которые уже еле дышат. Где втаптывают в грязь само понятие человечности. Где от него ничего не осталось – лишь объедки, над которыми кружат неумолимые коршуны. Зачем уничтожать людей, если можно дать одному из них в руки ружье и сказать: «теперь ты выше остальных. Докажи, что ты лучше их. Иди и убей каждого, кто с тобой не согласен».
Не это ли дико в век, который провозгласили «свободой слова»?
Пока в одной части света одни люди стреляют в других, вырезая семьи, в другой – зажиточной, кишащей отравленной едой на любой вкус и вид, - люди жаждут быть значимыми, заметными. За экранами мониторов, спрятанные в схемах электронных устройств, зарытые в своей мнимой значимости. Скованные, как никто другой. Порабощенные. Привыкшие к комфорту, который им поднесли на блюдичке. Как обезьяна с застрявшей в кувшине рукой, не желающая выпускать банан. Это самая хитрая ловушка из всех.

«Всё хорошо. Смотри, мир развивается. Ты здесь – чтобы изменить этот мир.» - «Но ты же понимаешь, что ничего не можешь сделать?» - «Не молчи, твой голос значим, он решает что-то.» - «Ничего не изменится. Этот мир катится в пропасть, и ты это чувствуешь».

Агония разума, души, тела.

Это как накрытый шведский стол – только самый ленивый не воспользуется случаем.

Только слепой, подняв глаза к небу, не увидит, что день стал темнее не из-за затмения, а из-за того, сколько демонов кишит над головами. Это терпкий, горький привкус угасающего мира, отчаянно желающего увидеть свой последний рассвет.

Это прекрасно в своей ужасающей уродливости.

Это стоит того, чтобы видеть, находиться здесь.

Это звук переламывающихся костей, брошенных в общую мясорубку новой реальности. Стадо, идущее на забой. Со страхом в глазах и полным непониманием: за что?

Почему Бог их оставил? Почему бросил этот мир? Почему допускает столь великие страдания?

О, эта любовь перекладывать всю вину на плечи Бога. Она так же вкусна, как и полное, абсолютное смирение: «если перетерпим в этой жизни страдания, в другой нас ждёт удача». Это вызывает улыбку. Это заставляет смеяться ещё больше, потому что это не менее глупо. Скоро… совсем скоро. Цикл перерождений закончится. Это будет финальный суд, который устрашающе обличит все гниющие души. Срежет слой за слоем: ложь, самообман, лицемерие. Откроет уродливую правду, и тогда… тогда человеку самому от себя станет тошно, и он не захочет больше существовать. Когда узнает, что на самом деле у него было всё. Всё, чтобы он мог жить.

И этот момент тоже будет прекрасен. Как взгляд, затуманенный грехами, проясняется, становится кристально чистым. А после – разрушается, искаженный ужасом от осознания, что он сделал.

Это будет великий миг, и каждая тварь чувствует его приближение.

Все рвутся из кожи вон, чтобы отхватить побольше кусок. Демоны разъедают души с особым рвением, мечутся в агонии, в экстазе. И чувствую силу, которую не чувствовали давно. Это кульминация. Они словно опьянённые, и им мало, хочется больше.
Баал, Бельфегор, Асмодей, Левиафан… бесчисленное множество… у них своя грызня за господство, своя иерархия власти, и каждый хочет оказаться на вершине. Голоду не было до этого дела. Его такие мелочи не касались. Он монотонно делал своё дело и просто ловил каждый прекрасный миг этой жизни. Хотел бы он что-то изменить? Хотел бы он другую компанию?
Есть ли вообще смысл теперь чего-то хотеть? Желания скоро перестанут иметь смысл.

И все же… он позволяет себе думать, позволяет себе желать. Пока что он может себе это позволить, пока он не превратился в ничто, выполнивший свою миссию, претворивший идею Создателя в жизнь и потерявший свою цель.
И его желание, о котором многие знали не понаслышке, могло стать проблемой. Равнодушно взирающий на убийства и смерть многих, раздираемых демонами, ему было не плевать всего на одно существо в этом мире.
Он мог бы сказать, что его волнует участь многих, но… если быть честным. Всадники – как одно целое. Напоминают единый организм, они – данность и естественное положение дел.
Ангелы? С ними интересно. Иногда они помогают скрасить очередное столетие. Как и некоторые демоны. Но разве это приязнь? Разве это симпатия?
Проблема была не в них. Далеко не в них.

Проблема – это его помешательство на Рафаиле. Безусловное, беспринципное, безосновательное. Он ощущал незримую связь, и не хотел разрывать эту цепь между ними. Это единственная привязанность, которую он позволял себе.

«Жди его зова. Жди, когда он вострубит. Тогда всё закончится».

Он мог уничтожать ради этого архангела города. Так же, как защищать их. Ему нет дела до жизни людей, но вечность готов наблюдать, как меняется её лицо. Как отчаяние и смирение сменяются яростью. Как ярость самым удивительным образом превращается в доброту и безграничное сострадание ко всему существующему.

Для него это не было проблемой, но для других – было. Особенно когда приближался день, который мог изменить ход истории. Когда должен был снова родиться Спаситель и дать человечеству ещё один шанс, откладывая в очередной раз крах всего. Давая людям шанс одержать верх над беснующейся сворой порождений тьмы.

- Это ничего не решит, - его голос столь же спокоен, как и утром, за завтраком, хотя теперь он заперт в опечатанном подвале со сдерживающими знаками по всем стенам, с цепями, сковывающими руки и испещренными горящими символами.

- Пытаться остановить грядущее – все равно, что рыбе пытаться плыть в жерле вулкана, - эта ловушка – лишь небольшая досада. Ему всё равно, где быть – в самом дорогом номере люкс или в сточной канаве. Он был на поле, усеянном смердящими трупами, часть из которых были еще живы, хотя только и могли, что шевелить глазами. Он был там, где золото солнца превращает окружение во что-то, что напоминало Рай. И в том, и в другом, была своя красота и своё очарование.
Сможет ли тот, кто родился в Раю оценить по-настоящему всю его прелесть? Скорей всего нет. Но тот, кто побывал в аду, не сможет сдержать слез даже после одного взгляда.

Ему интересно, как выглядел бы его Рай? Если бы он попал туда… но он не хочет.
Единственное, чего он желает – это Конца. Тогда, на краткий миг, они будут снова вместе. И делать одну работу. И не важно, что после закончится вообще всё.

[icon]https://funkyimg.com/i/374oq.gif[/icon][sign][/sign]

Подпись автора

---

Love is my sin, and thy dear virtue hate, Hate of my sin, grounded on sinful loving, O but with mine, compare thou thine own state, And thou shalt find it merits not reproving, Or if it do, not from those lips of thine

I'm your friend and I'm your shade
Do what you want, just remember it's for love

Время – настолько незначительная валюта для тех, кто живёт с самого момента создания всего, что перестаёт иметь смысл. Маятник разбегается, качается вперёд и замирает на пике своего превосходства. Это мгновение тянется бесконечно долго, пока он вновь не движется вниз, набирая скорость в направлении того, что тебе кажется ужасной агонией. И застывает уже там. Тишина сдавливает тисками. Здесь никому не хочется быть, и это самая большая ловушка: желая сбежать из своего Ада, созданного их собственным сознанием, они увязают в этом лишь больше. Но когда Ад для тебя – это что-то столько естественное и неизбежное, как дышать, ты принимаешь это. Живёшь, осознавая, что ты – часть этого. Ты и есть этот Ад. И тогда маятник вновь выходит из оцепенения и падает.

Это Его правила. С ними невозможно спорить или противостоять. Они не хороши и не плохи. Каждый, кто хоть сколь-нибудь понимает это, не волнуется за ход вещей.

Время – такая же иллюзия, как и всё остальное.

Маятник качается в одну сторону – и Голод знает, что его там ждёт. Великая жатва, обезумевший от агонии мир, последние проблески света, но самые ослепительные и самые яркие. Он ждёт этого момента, потому что тогда они объединятся, и он сможет, наконец, почувствовать себя целостным. Конец его пути, конец миссии. Конец всего. Эта картинка всполохами отражается в его зрачках, закрытых веками. Он ждёт этого не потому, что это будет финал, а потом, что путь до него будет самым интересным.

Маятник качается в другую сторону, обнажая выжженные засухой поля, горящие деревни, города, умирающих от войны, чумы и голода людей. Здесь столько грязи и запаха сожжённой и сгнившей плоти. На какую улицу ни зайди – собака жрёт собаку. В вечном сопровождении громогласного звона погребальных колоколов. Непрекращающееся уродливое многоголосье молитв и брани, иногда вперемешку. Молят и проклинают одного бога. И среди всего уродства и несовершенства картины была она. Окруженная детьми-сиротами, у которых уже кости вместо рук и ног, которые брошены были умирать. Здесь должна была быть Смерть, но вместо этого слышится звонкий смех и искренняя радость. Деть – это искренность и надежда. Они играются с белоснежным куском палантина, потому что никогда не видели такой чисткой ткани среди этих грязных улиц. Пачкают её руками, хохочут, болтают что-то. А она не уходит в омерзении, не отталкивает их. И столь же искренне улыбается им в ответ. И тогда Голод впервые чувствует что-то помимо саднящей ненасытности.

Время снова застывает, кристаллизуясь в лёгких инеем. Всё замирает. И перед глазами остаётся эта улыбка, которая, он знает, никогда не будет адресована ему. И которую он захотел украсть в тот миг у всего человечества, не осознающего всю её ценность.

Минуты, часы, дни… Голод не следит за этим. Просто ощущает, как в один момент маятник, покрытый паутиной, вновь начинает свой ход. Воздух наполняется тёплой свежестью и окутывает знакомым запахом. Рёбра скрежетом раскрываются, позволяя лёгким расправиться и сделать первый вдох, приветствуя огнём и пеплом из самого его естества. Горящие глаза с отраженными бликами последнего луча и первого пожарища темнеют, превращаясь в чёрное привычное ничто, и тогда он впервые за долгое время улыбается, приподнимая уголки губ.
Возвращается всё: запахи, звуки, цвета, боль… и она.

- Прости. - Его голос металлический и блеклый. Он довольно давно ни с кем не разговаривал. Чем дольше существуешь в этом мире – там сложнее найти достойного собеседника. - Здесь плохо ловит связь, - ему немного жаль… он бы хотел услышать это сам. Хотел бы прийти к ней, как только она бы подумала о нём. Но тогда её не было бы сейчас здесь. В белоснежном платье, испачканном кровью. Она прекрасна всегда. Будет ли она утешать людей до последнего мгновения или присоединится к другим архангелам в страшном суде, взяв в руки меч – он будет одинаково восхищён.

Он думал о том, что завидует людям в скоротечности их жизни. Меньше века, но оттого ценнее каждый год. Они могут испытать всё, пройти весь путь, познать все крайности от и до. Они могут забыть, что было прежде, и вновь познать восторг, проживая новый век и новую жизнь. Забвение – столь же великий дар, как выбор. Он думал о том, что пока они ещё здесь, пока всё не ушло обратно в ничто, он бы хотел хотя бы ненадолго уподобиться человеку. Наверное, это должно быть удивительно – просто просыпаться рядом с тем, кто тебе дорог и важен, и не знать, что будет дальше. Не помнить, что было в прошлом. Как сильно вы могли истязать себя в прошлых жизнях. Он бы хотел ощутить то мгновение покоя, когда день только начинается, и весь мир застывает в тишине, обновляясь.

- Ты пришла, - это не обязательно озвучивать, но ему приятно услышать это не только в своем сознании. Потому что ему это важно. Забвение – великий дар. Но когда кто-то знает тебя до самой тёмной изнанки и всё равно приходит – это стоит всего. – Полагаю, это не из-за полюбившихся нам званых вечеров, - мрачно шутит всадник, поднимая взгляд на архангела.

Подпись автора

---

Love is my sin, and thy dear virtue hate, Hate of my sin, grounded on sinful loving, O but with mine, compare thou thine own state, And thou shalt find it merits not reproving, Or if it do, not from those lips of thine

Gonna make you feel it's alright all along
You and I both victims 'cause we played it wrong
If there's a future we could leave behind
See in reverse, I've got my hands tied

В словах Рафаила столько отрицания, что это проникает светлым шлейфом в его самое бездонное естество. Они звучат как музыка. Ведь это значит, что ей есть, что отрицать и с чем бороться. И эта борьба – как и у него - внутри. И вот она здесь, рядом, после всего, что они сделали и через что прошли. Обаятельна, мила и очаровательна в своем платье, запачканном тёмной кровью.

Ему все ещё интересно было бы узнать: подарил ли Бог своим созданиям то, что подарил людям – свободу выбора. И если да. Он бы хотел оказаться здесь в каждой возможной реальности. В этом моменте и рядом с ней, потому что её появление – безмолвное признание: не только он чувствует. Его интригует эта связь, похожая на цепи, но куда прочнее чем те, которыми его сковали. У него было время подумать о ней… практически целая вечность.

Он перестаёт себя ощущать как что-то несуществующее и одновременно существующее в каждом отрезке времени, растёртое по тысячелетиям пальцами Создателя, чёрным мазком, крошащимся по краям и испещрённым трещинами. Раздробленность становится целым, и в этом целом появляется безмятежное спокойствие вместе с ней. Он не помнит: было ли уже такое, будет ли ещё, или это просто последствия агонии его сознания, когда она решила принести ему тишину, нарушаемую лишь шорохом простыни и размытым пением птиц вдалеке. Он так долго искал и тянулся к чему-то слепо через темноту, в которой магнитное поле сбоило и сбивало стрелку компаса, потому что единственным желанием било (и, вероятно, будет): «больше. Мне нужно больше». И теперь это так ясно, так очевидно и так просто: он жаждал этого мгновения, в котором ему уже всё равно, что происходит за границами их столкнувшихся миров. Что бы ни происходило там, что бы ни движило ими дальше – это так же значимо и, в то же время, так же бессмысленно, как исчезающая в восходе музыка соловья.

И не сводя с неё взгляда, он позволяет себе поднять руку, не скованную цепью, с целой плотью, покрытой целой кожей, и коснуться пальцами её виска, прочертить линию, обрамляя его до линии подбородка и направляя движение пряди волос. Ему так часто хотелось суметь дотронуться до неё так, как он не подозревал, что умеет. Чтобы забрать лишь ощущение её тепла и мягкой кожи, и ничего больше. И всё же… это хорошее утро.

Он снова касается пальцами виска, но на этот раз ведёт ими назад, зачесывая волосы, зарываясь в них пальцами, и подаётся ближе, чтобы накрыть её губы своими и ощутить их вкус. Он пробует их с такой бережностью, словно это самое ценное блюдо, которое у него когда-либо было и когда-либо ещё будет. Ведёт носом по её щеке, жадно вдыхая запах и всё ещё не решается разрушить момент. Ему хочется наслаждаться этим вечность. Запомнить всё, впитать. Осознать, что когда-то они могли бы… Впрочем… он целует снова, и на этот раз это не просто касание.

Кажется, она успевает уловить это изменение. Его сон возвращает его к цепям, ноющим ранам и затёкшим мышцам. Голод открывает глаза, и на этот раз они чернее обычного. Его оковы ломаются так же легко, как и сны о покое. И то, и другое, она уничтожала одним лишь движением пальцев. Он смотрит на неё и сдержанно улыбается, щурясь: Рафаил освобождает его для того, чтобы посадить на собственную цепь. Но он не против. По крайней мере, пока что.

- Если ты будешь рядом, в этом последнем аккорде, я буду слушать каждое твоё слово, - в его глазах вновь вспыхивает голод, а улыбка становится леденяще спокойной: он знает, что Рафаил не откажется. Не тогда, когда на карту поставлено что-то большее, что её надлежало защищать. Да, он знал, почему его сокрыли и сковали. Потому что он всегда тянулся к ней. И потому что всегда был готов слушаться её, но, кажется, её это пугало даже больше, чем вымирающие народы.

Второй наручник разрушается, и его вторая рука безвольно падает, только начиная обрастать новыми мышцами. Его вены сочатся чёрным мазутом, превращающимся в дымку, и он закрывает глаза, чтобы пережить момент боли, с которым восстанавливается его тело, отделённое оковами от прежней регенерации. Когда он делает очередной вдох вместе с запахом затхлого подвала, это всё равно приносит удовольствие, потому что его лёгкие наполнены безмятежным утром.

Голод поднимается на ноги, ведёт головой, разминая шею, и опускает взгляд на Рафаила, с улыбкой протягивая ей руку и помогая подняться. Но он не выпускает её и лишь сжимает пальцы крепче.

- Эта сделка до тех пор, пока мир не рухнет и не возродится заново по Его воле, - а до тех пор они будут вместе, даже если это самый короткий век из плеяды вечности, - Я знаю, что ты ищешь. И знаю, как это найти. Могу я попросить? – он всё ещё не сводит с неё восхищённого взгляда, хотя и говорит, конечно же, о начертанных знаках, через которые ему сложно пока что переступить.
[icon]https://i.imgur.com/8Mthe20.gif[/icon]

Отредактировано Famine (2021-07-28 23:50:54)

Подпись автора

---

Love is my sin, and thy dear virtue hate, Hate of my sin, grounded on sinful loving, O but with mine, compare thou thine own state, And thou shalt find it merits not reproving, Or if it do, not from those lips of thine

Relic Hearts - Devil

Сожжённые волокна стягиваются поверх костей, наливаясь новой кровью и жизнью. По его венам тоже должен течь мазут, как в демонах, напоминавших нефтяное болото, обтянутое человеческой кожей, это было бы так правильно и естественное, закономерно. И всё же, вопреки всему, в нём течёт кровь, так похожая на ту, что есть у божьих детей. Он проявляется в этом мире так обыденно-просто на первый взгляд. Так по-свойски естественно. Может, это потому что всадники, как явление, становятся частью каждого человека, будто невидимыми нитями прошивая руки, которые убивают, язык, который лжет, глаза, которые не видят, пока не добираются до сакрального – до их ума, и не впиваются тысячью игл. Вечная борьба, которая должна вытачивать души, но вместо этого всё чаще ставит на колени.

Разве это не то, чего Он хотел? Непрекращающаяся тренировка тела, души и духа, чтобы люди познали безграничность своих возможностей. Чем мрачнее краски вокруг и безысходней ситуация, тем проще поверить. Словно в наивысшей точке агонии Его создание способно перестать бояться и отбросить всё, что его сдерживало. Это извечная двойственность жизни: страх смерти подталкивает людей на ужасные поступки, но неизбежность смерти – может возвысить его.

Именно в тот момент, когда человек видит Смерть, он проявляется искренним, со всем своим багажом. И либо выворачивается наизнанку своим изуродованным сгнившим нутром, в ужасе стараясь уцепиться за всё, до чего может дотянуться, испачкать, уничтожить, чтобы не смели продолжать существовать без него. Либо сбрасывает закостеневшую оболочку, которая становится ему мала, и становится чем-то большим и чем-то прекрасным. Чем он и должен быть. Когда-нибудь Смерть осознает, насколько прекрасен этот миг, который она может творить собственными руками, обличая души, и тогда будет взвешено всё, что когда-либо происходило. Всё, к чему они шли, помогая создавать это полотно.

Но пока что у Голода есть возможность насладиться тем, что происходит рядом с ним. Если не копать глубже и не смотреть туда, откуда в его жилах берёт исток эта человеческая кровь, он может казаться вполне приземлённым и физическим. И ему нравится, что он чувствует прикосновение тёплых пальцев ангела, затмевающее болезненные покалывания заживления ран. В ней течёт столько энергии, расцветающей лепестками у самой поверхности перламутровой кожи и уходящей корнями в лёгкие и сердце, черпая оттуда силу. И сейчас он просто наслаждается её мерным спокойным плеском, заставляющим одним своим присутствием расползаться демонические пентаграммы. Там, по тёмным углам, этих змей дожирает появившаяся ржавчина, перекидывающаяся на стены, с которых начинают отслаиваться, скручиваясь, остатки краски и штукатурки. Она проедает себе путь к тусклым лампам и гасит одну за другой. Пока они не остаются под одним-единственным источником освещения в лифте.

Рафаил становится на его ботинки, и он смотрит на неё сверху вниз со всей нежностью своего безжалостного естества. Такая хрупкая и прекрасная во всей этой крови, которую пролила своими руками. Голод кладёт руки на её поясницу, чтобы удержать рядом, но делает это так осторожно, словно боится сломать или хотя бы помять платье. Он так упорно шёл к этому моменту, что теперь хочет насладиться им сполна.

- Теперь – да, - улыбается он коротко в ответ. Теперь – это то, чего он ожидал. – Потому что ты здесь, - оно того стоило. Пусть ему будет ещё в десять раз больнее. Разве это может его напугать или остановить? Он хочет получить всё и даже больше. Может, это его ненасытность. Может, это возможность пройти тот же путь, который он заставлял проходить всех остальных снова и снова: потому что в боли, в страхе, в агонии, появляется что-то прекрасное. Один решающий миг Смерти может оказаться прекрасней всей жизни. И он позволяет себе поднять руку и коснуться её щеки, проведя большим пальцем по скуле. Он смотрит с тем же спокойствием и теплотой бездны. – В тебе всегда было слишком много сострадания. Даже к кому-то вроде меня. – Голод запускает пальцы в её волосы и, склонившись, целует, просто чтобы узнать, что это ощущается немного иначе, чем в том сне, но с запахом крови этот поцелуй кажется более живым и реальным, настоящим и – его.

Когда механизм лифта, поедаемый ржавчиной, кряхтит с последними скрипами, и останавливается, открывая двери, они приезжают на нужный этаж. Всадник обнимает Рафаила крепче и делает шаг в помещение, не позволяя ей коснуться пола. То, что она сделала здесь – это прекрасно. И он вдыхает полную грудь воздуха вместе с тем, как по теням слышится хруст и пережёвывание. По ощущениям будто его сломанные рёбра становятся на место, расправляясь.

- Нет, он в более подходящем месте, - в какой-то миг стихает всё и остаются только они вдвоём. Даже пятна крови остаются лишь те, что украсили её платье. И в этой тишине он ощущает только биение её сердца и спокойствие. Краткий миг перед тем, как она вспомнит, что освободила монстра. Он сажает её на подвернувшийся стол на ресепшене, и сам подвигает и поворачивает к себе телефон. Ждать чьего-то появления не имеет смысла. Он вызывает машину, будто всё, что нужно всаднику апокалипсиса и архангелу – это такси. Но всё ещё, по иронии судьбы, оно им действительно нужно.

- Если бы это было просто, было бы не столь захватывающе, верно? – он вешает трубку после того, как называет адрес, и в ожидании садится на стол рядом. – Они его держат в одной из больниц для новорождённых, - казалось бы, это его сфера, а если не его – то Чумы, но даже он не всевидящий и не всезнающий, поэтому они легко упускают момент появления, скрытый за печатями и плотной завесой паутины заклятий. – Ты думаешь, это действительно конец для этого мира? – праздный вопрос, но… когда они в последний раз так говорили? – Ты будешь по нему скучать?
[icon]https://i.imgur.com/lfWvISR.gif[/icon]

Подпись автора

---

Love is my sin, and thy dear virtue hate, Hate of my sin, grounded on sinful loving, O but with mine, compare thou thine own state, And thou shalt find it merits not reproving, Or if it do, not from those lips of thine