— Дела обстоят хуже, чем мы предполагали.

Каждый доклад Десятому в качестве его правой руки, теперь официально, как первый: подрагивающие от волнения руки, свело живот — ощущение, что явно не готов, сколько бы не готовился перед, готов перед врагами, перед обширной толпой мафиозных бюрократов, но никогда не на один один с Вонгола Дечимо. Знает собственный доклад наизусть, внешне спокоен, но все листы будто перепутаны, будто оставил на своём столе самый важный раздел, и в горле сохнет чаще, чем положено, без конца смачивать минералкой — странно, линзы очков заляпаны и не оттираются, сколько бы их не тёр до дыр.

— Каммора заключили союз не с семьёй Валланцаска, мой информатор вышел на след русской мафии. На данный момент они контролируют почти все грузоперевозки, как внутренние, так и международные. Каммора не нарушает Омерту и не сотрудничает с правоохранительными органами, но русские не связаны такими условностями. Русские кланы управляют крупными потоками наркотиков, в основном, кокаином, контролируют маршруты доставки из Азии, и планируют расширять свою деятельность и в Афганистане, сейчас их теснят там американцы, но маковых полей там немерено, а значит, очень скоро в Европу может хлынуть поток героина. Нам удалось перехватить время и место следующей встречи их боссов — в Секондильяно, примерно через месяц. Нужно аккуратно просчитать дальнейшие шаги — открытая война с Камморой приведёт к жертвам среди мирных, но лично я бы пошёл на такую жертву, лишь бы накрыть чёртовых ублюдков.

Гокудера осекается, прикусывая язык, сжимая зубы, опасливо глядя сквозь линзы очков на сцепившего пальцы в замок и прижавшего их к лицу Десятого, снова переводит взгляд на бумаги. Каждое слово будто тяжестью ложится на эти узкие плечи, но Гокудера как никто другой уверен: Десятый — единственный, кому под силу этот полосатый костюм, этот плащ, покрывающий плечи и сброшенный на спинку кресла, это кресло, на котором он задумчиво сидел, это место, но в последнее время ему отчаянно кажется, что сам он — бесполезен, не способен ни на грамм облегчить этой тяжести.

—  Простите, Десятый. Мне не следует давать информации личную оценку и решать за Вас. Вся эта ситуация — моя недоработка. Как правая рука я должен предугадывать всё. Просто... Если бы семья Джигг уцелела во время церемонии наследования, то у нас было бы больше рычагов давления на русскую мафию, с тех пор Вонгола так и не смогла найти ними общий язык.

Гокудера учится, постоянно. Даже сейчас очерчивает строгие рамки, втискивает встречу — в формальность, потому что это давно не игры, потому что паранойя всегда следовала тенью за спиной — их могли прослушивать, пусть не враги, но Вонгола. Вонгола — прежде всего семья, а в семье всегда неизбежны конфликты, недопонимания, раскол. Даже сейчас некоторые союзные семьи предпочли бы видеть в этом кресле Занзаса. Правая рука — первое, куда в их мире смотрят после лица, она может сжимать пистолет, или прятаться за спиной — с ножом. И он должен быть уверен в том, что, глядя на него, ни у кого не возникнет сомнений в том, кем является Десятый — человеком на своём месте.
Сapo di Tutti Capi.
Разумеется, за закрытыми дверьми — галстук слабее сдавливает горло, вместо верхнего света можно позволить простой светильник, и все произнесённые слова звучат на родном Десятому японском, не на душащем итальянском. Но всё равно повисает молчание. Гокудера спешно перебирает бумаги в попытке понять, всю ли информацию подал, анализирует, не сказал ли чего лишнего. Возможно,  ему не стоило паниковать, потому что Десятому просто следовало поспать, и от этой мысли паника укоренялась ещё больше, и от этого срочно начинает хотеться курить, или, на худой конец, прикусить зубами конец ручки, дурная привычка вместо; он недостаточно много на себя берёт, недостаточно много решает, чтобы Десятому пришлось решать меньше, возможно, если бы он работал ещё больше, у Десятого было бы больше времени на сон.
Тихо выдыхает, давая Десятому время ответить. Нигде в Железном Форте он не чувствовал себя более в своей стихии, чем здесь, и более неуютно, чем тоже здесь.
Десятый поднимается с кресла и отворачивается к окну, Гокудера прижимает стопку бумаг к груди, ощущая укол вины: такая полутемнота напоминала свет от фонарей, пущенных по реке на традиционном фестивале в Японии, который обычно каждый раз заканчивался фейерверками. Меньше всего Хаято хотелось взваливать всё больше и больше проблем на Десятого. Больше всего хотелось — послать всё к чертям и увезти Десятого на пару-тройку дней в Намимори, прихватить с собой половину Семьи и где-нибудь на пляже попускать фейерверки.  Все вместе. Но реальность твердила иное: они собирались все вместе разве что на совещаниях. Реальность вторила ненастной погоде: он устал не меньше Десятого, но не имел права показывать этого ни на грамм. Не смел показывать этого никому, порой это замечал Ямамото, волшебным образом вытягивая из него всё это дерьмо, точно бесшумный пылесос,  но и сейчас они контактируют только по делам семьи, пересекаются чуть чаще, чем никогда.

Дождь стучит по окнам наперебой с ветками деревьев, которые он распорядился спилить пару месяцев назад, но Десятый отменил его решения.  Хаято  отчего-то чертовски захотелось откупорить бутылку виски, чтобы его жгучий привкус согрел Десятого в этот промозглый вечер, сняв тяжесть с плеч, хотя бы на время, хотя бы со своих. Но вместо этого он подходит к кофе-машине. Нажимает всего одну кнопку, и чёрная жидкость из сопла начинает наполнять чашку, вместе с терпким ароматом. Это как спустить курок. Слишком просто лишить жизни, слишком просто сделать кофе. Власть пьянит. Так было со всеми, кого он знал, даже с его отцом, но не с Десятым. Хаято хотел бы коснуться плеча Десятого. Спросить — что не так. Но он просто ставит чашку кофе на стол, перед Десятым, и просто возвращается к работе, продолжая свой доклад о деятельности русской мафии. Потому что когда он с чем-то не справлялся, чувствовал себя опустошённым, то просто шёл работать. Если не справлялся с работой, налегал на работу вдвое рьянее.
Работа — его жизнь. Мафия — его жизнь. Работать на Десятого — его смысл. Другой жизни не знал, и не хотел знать.

Десятый прерывает его, обращаясь к нему, и Хаято, отчеканив  «Да, Босс», выслушивая, замолкает. Проглатывая неудобство, понимает, что продолжать вещать о делах было лишним. Чувствует, что что-то не так, но не понимает, что, смотрит на блёклое полупрозрачное отражение лица Десятого в стекле, затмевающего непогоду, но видит только усталость. Вопрос  Десятого застигает врасплох — рефлекторно скрещивает руки на груди.

— Десятый, с Вами что-то не так? — Хаято снова осекается, понимая, что сморозил глупость, как с Десятым что-то может быть не так? — То есть, я не совсем это имел ввиду. Мне никогда не пришлось бы Вас прощать, потому что Вы —  Десятый!

И Хаято улыбается Десятому, широко и ярко, так, как всегда делал это раньше, как всегда делает это за закрытыми дверями, но как теперь давно не позволяет это делать себе на людях. 

— Я не знаю человека более благородного, и я абсолютно доверяю каждому Вашему решению, потому что Вы — тот, кому бы я доверил свою жизнь.

Гокудера улыбается Десятому, но внутри всё съёживается от одной мысли.

«Лжец».

Потому что единственный, кому он может доверить свою жизнь — это Ямамото, Десятому он её не доверит, потому что — за него её отдаст, не сохранит.

Хаято замер вот так, с широкой и яркой улыбкой, цепляя взглядом собственный силуэт за спиной Десятого на стёклах, не понимая, в какой момент это перестало быть улыбкой, просто сложенной на лице гримасой. Он физически ощущает, как собственные брови напряглись в изломе, будто на них давит наковальня, вовсе не торопится отпускать, как что-то перехватило поясницу, отнимается, скручивает по спирали, и теперь держать ровно спину, выправленные плечи становится невыносимым. От запаха кофе желудок прилипает к позвоночнику, тихо урчит, и Хаято благодарен, что тарабанивший по стёклам дождь перекрывает этот постыдный звук. Нагоняет дрёму и тоску. Гокудера проглатывает позыв зевнуть. Десятый не торопится отвечать на его слова, как и притрагиваться к кофе. Как и продолжать тему русской мафии. Улыбка усталым выдохом сползает с лица, дождевые струи по ту сторону окна смывают её и с отражения. Хаято не понимает причины, по которой Десятый, когда ничего не предвещало, вдруг задался подобным вопросом.

Когда Десятый оборачивается, наконец, подходит к столу, беспричинное беспокойство несколько отлегает, но к кофе он так и не притрагивается. Хаято не понимает, что не так с кофе, подозревает, что, иногда кофе может не хотеться, но он сделал его горьким и крепким, какой предпочитал сам, может, дело в этом? Может дело в том, что его ответ в корне не верен. У него не было другого. Иногда хотелось сказать прямо, сбросить вовсе не маску — большую часть себя, выставив остатки себя, которые он тщательно ото всех прятал, на обозрение: это было бы чем-то вроде истерики, акта мазохистского эксбиционизма, как если бы прорвало бы трубу, внутри которой поток сомнений, неуверенности и беспокойства, который смоет всех. Иногда, как сейчас, хотелось просто признаться, что он, Хаято Гокудера, не для таких разговоров, что он, как бы ни хотел, не способен быть Десятому тем, кем на деле являлись Ямамото и все остальные. Что в такие моменты ему нечего ответить, что в такие моменты ему ужасно хотелось выпроводить Десятого к тем, кого он мог называть — друзьями. Являлся ли он таким Десятому — вряд ли. Можно было сколько угодно обманываться этим в детстве, но, прежде всего, Хаято Гокудера — подчинённый, и он не искал в этом причин. Быть частью семьи — это то, о чём он мечтал с детства, ещё сбежав из дома, будучи отвергнутый всеми. Иногда ему отчаянно хочется об этом прямо сказать, но произносит он другое:

— Сливки закончились, но я могу принести их, если нужно. Или, может, лучше минералки?

Потому что быть откровенным в собственных недостатках — уязвимость. Уязвимость — это смерть. Это то, во что он всегда свято верил, это то, чему его научил мир мафии с самого рождения.

Десятый молчит. Задумчиво сжимает над чашкой кофе кулак, и это совершенно-серьёзно вызывает у Хаято беспокойство. В кабинете повисла мертвенная тишина, как перед громом, нарушаемая стуком капель, и тиканьем старинных напольных часов. Маятник качается в ожидании грома. И гром раздался, медленно покатившись у Десятого из горла.

«Думаю ты сам не знаешь, о чём говоришь» 

И это выбивает поверхность из под ног — как удар под дых, как трещина, которая медленно расползалась много-много лет, и, наконец, достигнув основания, скинула его вниз, на ступени и ступени ниже ото всех, за кем он не мог угнаться: Ямамото — как лучший друг, Хибари — как лучший их хранителей, Десятый — дальше всех, и он бежит, взбирается по этим ступеням, отчаянно, но точно шагает против движения эскалатора, и этот импульс не под силу его коленям, их подкашивает, подгибает. Хаято нелепо застывает посреди кабинета Вонгола Дечимо, будто молния минутами ранее шарахнула не в дерево за окном — ударила в него. Он застревает в вопросах, сворачивающихся в колесо, и он бегает от одного угла к другому: что он сделал не так, делает, что сказал не так, но в колесе нету углов.
Десятый слабо улыбается ему — Гокудера вышел из транса, улыбается в ответ чуть шире и приветливее, чем обычно, чем от того требует ситуация. Иногда его улыбка — тоже ложь, и от этого весь этот разговор становится ещё более... тяжёлым. Если всё это вообще можно было назвать разговором. Их общение — всегда доклад, всегда обсуждение дел семьи. Никогда — что-то иное. И даже сейчас он не может в иное.

«Тогда объясните» — так и не срывается со рта. Главный урок, который однажды преподал ему Шамал — он до всего обязан был доходить сам. И будет работать над этим, над собой, сам, до тех пор, пока однажды не поймёт, что Десятый имеет сейчас ввиду, до тех пор, пока Десятый будет уверен: его правая рука знает, о чём говорит. Всегда, всегда знает. Он успокаивает себя этой мыслью. Но ему кажется, что ещё один гром — и его просто сломает, но что за правая рука у Десятого дона Вонголы, ломающийся с пары промахов и фраз? 

 — Если Вы устали, то, наверное, мы могли бы продолжить завтра. — Гокудера делает то, чему научился у Ямамото — улыбается, улыбается. Мягко. Цепляется за фразу «мы», не «я», топчась на трупе надежды, потому что Десятый снова игнорирует его, и Гокудера снова попадает в своё мыслительное колесо без углов. Пожалуй, ему сегодня лучше уйти., но Десятый начинает вести себя ещё более странно, подходит  нему, отбирая из его рук документы, и это озадачивает, настораживает, пугает. Случилось что-то, о чём он не знает?

 — С Вами точно всё в порядке?

Десятый не отвечает, берёт его за руку, а он всего лишь за этим наблюдает, немо раскрыв рот, как рыба, выброшенная на берег, от неожиданности делает шаг назад ногой, другой не двигается с места, так и замирает в этом нелепом недоделанном движении, когда губы Десятого касаются тыльной стороны его ладони. Хаято вздрогнул, стиснув пальцы на чужой руке чересчур крепко. Мысли судорожно заметались в голове. Первая, что это — щекотно. Вторая, что Десятый — не на положенном месте, ведь всё это  — формальный мафиозный обычай, где поцеловать руку дону — выказывание наивысшего уважения и подчинения. Едва не выдал глупость: в растерянности поправив Десятого тем, что ещё следует вставать на колени. Третья — невольно об «il bacio della morteо», поцелуе смерти, когда дон целует два пальца и прикладывает их к щеке предателя — смертный приговор. Если член Коза Ностра целует тебя в губы, это знак, что тебя убьют, если целует арестованный член Камморы — обещание хранить Омерту и молчать. Четвёртая — думает об ужасно глупом, что после того, как покурил, не помыл руки. 

 — Десятый, Вам не стоит..... Вести себя как подчинённый... 

Гокудера кидается всё исправить, но остаётся неподвижен. Слова, как пуля, сказанного не воротишь. Он ощущает, как жар прожигает щёки, оттого, что сморозил какую-то глупость, и десять раз себя проклял, потому что не понимает, как надо реагировать, что вообще происходит. Мысли вертятся вокруг одной догадки, но он отбрасывает её в качестве невозможной.
Потому что это было невозможно. То, как ведёт себя сейчас Десятый не поддаётся его логике. И он озвучивает единственный доступный ему вывод.

 — Вы просто устали, и Вам нужно поспать. Это моя вина, мне не следовало затевать всё это сегодня. На вечер назначено ещё пара телефонных разговоров, я распоряжусь, чтобы их перенесли на... з-завтра.

Гокудера мучительно ожидает, когда закончится секунда, когда Десятый, наконец, отпустит его руку, но следом начинается другая, и ливень своим беспрестанным стуком в окна не преминул напомнить, как долго он уже стоит вот так в недоделанном шаге, непозволительно близко к Боссу, не понимая, как действовать, что делать, не имея плана. Общение с Десятым, даже с глазу на глаз — это всегда план, всегда переговоры, всегда дела семьи, к которым он готовился тщательно, продумывал каждое своё слово щепетильно настолько, что  теперь, в минуты, когда поезд того, к чему он был подготовлен, съезжает с рельсов, чувствует себя беспомощным. Чувствует себя неидеальной правой рукой, но что ещё хуже — неидеальным другом, тем, кто сам перечеркнул то, ради чего они продолжали бороться с силами, которые их превосходили во всём, слова Десятого, самый ценный урок в его жизни, всё ещё звучат в голове, как вчера: чтобы снова играть в снежки и смотреть на фейерверки, но снег в Сицилии скорее аномалия, а фейерверки давно заменила перестрелка.
Где это всё?
Где сейчас он?
Стоит настолько близко к Десятому, но даже самому теперь кажется, что дальше него в Вонголе от Десятого только Мукуро и Хибари.

Он готов к покушениям, готов к тому, что делегаты других семей будут пытаться обвести их вокруг пальца, готов к подсадным уткам в сети собственных информаторов, готов к проблемам с законниками,  но не готов к такой сущей мелочи, что Десятый — не только Босс Десятого поколения семьи Вонгола, но и человек. Ему кажется, что ему обо всём этом уже сотни раз говорили, прямо в лоб, но он отчаянно верил и продолжает верить, что Десятый это не просто Десятый, не просто человек, или Босс, что он всё это видит, сверх. Десятый — это всё. Для него в первую очередь и в том числе. И он не может подобрать других формулировок.

Ему неудобно, но не в коем случае не омерзительно, что Десятый нарушает его личные границы, нарушать которые он не позволял ни на шаг практически никому: не зря предпочитал атаки со средней дистанции и динамит, и он скорее нож воткнёт в себя, нежели позволит Десятому подумать так хоть на секунду. Он просто на самом деле не знает, что делать, растерян, смотрит не на Десятого, на собственную папку в другой его руке. Скорее всего, Десятый действительно устал, и сейчас от его правой руки требовалось быть опорой, подставить собственное плечо. Разве не этого он всегда ревностно хотел? Быть тем, на кого Десятый может положиться, быть первее, куда ближе, чем даже Ямамото, но то, скорее, отголоски детства, в котором всеми отвернутый ребёнок-бастард решил отвергать первым, как после решил, что Десятый — его Босс, которому он вверит свою жизнь, даже не спрашивая, а нужна ли она Десятому, эта его жизнь, вообще. Просто он столько раз нарушал границы Десятого сам, бесцеремонно влез в его жизнь, установил между ними иерархию, провозгласив Десятого первым, себя вторым, что сейчас подобное...поведение Десятого выбило его из абсолютно всего. Из Гокудеры Хаято. Такой Десятый — ненормальное явление, такой, каким он не видел его ни разу, и это вызывает только панику и тревогу. Тому, кто всю жизнь готовился закрывать Десятого своим телом от пули теперь трудно  подставить плечо. Или даже приобнять. Гокудера не совсем понимал уместность таких действий, подозревал, что люди... ну, те, кого можно считать друзьями, обычно так выражают утешение, или поддержку. Или нужно прихлопнуть по плечу.
Слишком сложно, чёрт!
Слишком поздно понимает, что переволновался настолько, что только сейчас заметил, как белеют на чужой руке его собственные костяшки, как пальцы сжимают чужую, слишком драгоценную руку, неподобающе сильно, едва ли не до синяков.

— Простите, я не хотел, — пальцы невольно разжимаются и рука Хаято резко отдёргивается, не потому что попала под кипяток — потому что не хотела причинить своей чёртовой хваткой дискомфорт, и не дай бог, боль. Он не хотел. Боль причинить не хотел, а не то, что бы не хотел, чтобы Десятый не держал его за руку; если Десятый хотел держать его за руку, то разумеется, когда они наедине, то, конечно, пусть держит. Сердце застучало, перекрывая воздух в иссушенной глотке и ему на секунду показалось, что он выпалил всё это вслух, но кажется, всё это время от просто беспомощно молчал. Снова. Наверное, стоило всё же озвучить.

— Если Вам сейчас нужна подобная поддержка, то, разумеется, я...

Гокудера осекается вдруг, что, возможно, скорее всего, не так всё понял, или не хотел понимать. Он всегда, всегда прокручивает в голове, всё ли правильно сделал, не перегнул ли палку, не навредят ли его слова или действия репутации Вонголы, потому что он — её второе лицо. Он панически боится подвести Босса, быть тем, на кого Босс не может положиться, и похоже, именно сейчас это и происходит, или происходит всё ровно наоборот. Десятый, кажется, куда спокойнее, чем он, куда более усталый, чем он, и Гокудера себя за это проклинает, слышит своё имя, понимает, что не имя, но настолько привык, что ему и имя его не нужно — имя связано семьёй, с прошлым, которое более далеко, чем настоящее сейчас. Чем это «Гокудера, Гокудера-кун». И всего одна эта фраза, имя или не имя, для него не столь важно, сколь то, что это — обращение к нему от его Босса, неизменная константа в его жизни  вот уже больше Десяти лет, выдёргивает его из раздумий и сомнений, делают как никогда собранным, и собранный он, наконец-то смотрит Десятому в лицо, готовый хотя бы попытаться быть тем, кого можно считать не только своей правой рукой, но и другом, но решимость тут же улетучивается при первом возможном вопросе, что он должен спросить? Уже спрашивал, что что-то не так. Предложить присесть? Слишком глупо, почему он вообще находится в такой ситуации — и он спрашивает, спрашивает, миллион вопросов за секунду, но папка с документами в руках Десятого не спрашивает — падает, белые исписанные от руки и не от руки листы посыпались на пол его мыслями.

— Я...я —  Гокудера не успевает ничего выговорить и ринуться за бумагами, замирает, но кажется, сейчас сам, как та чёртова папка, посыплется на пол, потому что Десятый оказывается прямо перед его лицом,  Гокудера не дышит, просто ощущает его горячее дыхание, едва ощутимое прикосновение, почти незаметное, потому что в висках пульс застучал куда бешенней, что кажется, от него сейчас вытошнит. Не от Десятого, не от его действий! Просто... Просто! Как в чёртовом дурном сне! Проклятье, нет, всё, что связано с Десятым, не может быть ни дурным, ни чёртовым.

Мучительная непонятная секунда заканчивается, и Гокудера заканчивается вместе с ней.

—  ...всё подниму.

Гокудера с горящими щеками, сам не понимая как, просто машинально наклоняется,  будто ничего не произошло, только теперь осознавая, что рука, в которой Десятый держал папку, секунду назад касалась его затылка, а между чужими пальцами были его волосы — корни от собственного резкого движения неприятно тянуло;  Гокудера всё собирает, стоя перед ногами Десятого, пальцы путаются и сминают чёртовы листы не по порядку, в неровную стопку, он не может смотреть на Десятого, не может что-либо выговорить, не понимает, как относиться к этому, что должен чувствовать, что должен делать — явно не это, зачем-то думает, что всё не так, как с женщиной, в смысле, не то, что бы он часто этим занимался, точнее, почти не занимался вообще, просто когда-то давно синьор Реборн поручил одно задание, выведать информацию у конкурентной семьи, и он не придумал ничего умнее, чем споить секретаршу босса подставной организации той семьи, которая являлась прикрытием для их нелегальной деятельности, предварительно для храбрости нажравшись самому. Но какого чёрта он вообще сейчас о таком думает?! Это же Десятый, чёрт его дери! Десятый...
И он даже двух слов связать теперь не может, зачем-то собирая эти грёбаные бумаги, которые даром не сдались. А это вообще точно происходило? Как же всё глупо произошло, что теперь подумает Десятый?Паззл с внезапным вопросом смутно начинает собираться в голове, но он всё равно в это не верит.
Потому что это невозможно.

— Десятый я....

Но он не может так поступать с Десятым, но и сделать хотя бы что-то, помимо собирания бумаг в стопку и неудачных попыток дышать, не провалившись сквозь землю, не может.
Но должен. Встать. Выпрямиться. Не отворачиваться, хотя инстинкты и законы мафии говорили — бежать. И только после говорить с Боссом. Со всей  серьёзностью. Глядя прямо в глаза. Он сможет. Быть опорой, всем тем, чем хотел быть всегда. Просто Десятому слишком нелегко. Просто он должен поддержать, и думать в первую очередь не о себе, и даже не о Семье.
О Десятом.
Но что он вообще может, даже если не способен подняться сейчас на ноги, способен, только глядя куда-то в пол, произнести, тщательно выверяя слова:

— Десятый, если Вы  именно это имели ввиду, когда говорили о непростительных поступках, то мой ответ останется неизменен.