Усиливающийся ветер бросал в лица бегущих людей пепел и тлеющие искры, заставляя перехватывать и без того сбивчивое дыхание. Они прошли через Дзигоку, в очередной раз. Сколько кругов преисподней было впереди никто не решался задумываться, как и считать, сколько осталось пройденных позади.
Главное, что они все еще живы.
Все они еще были живы. Дзин, Кендзи, Такеши, госпожа Масако, Юна. Это простое осознание отдавало лихорадочным пульсом в висках. С ними не было Таки. Но сейчас с помощью всех богов или без нее вовсе они это исправят. Нужно только унять свое сердце, чтобы в горячее нутро корнями не прорастал напрасный страх. Он здесь ничему и никому не поможет. Особенно - Таке.
За волнами веерника, серыми под тяжелым свинцовым небом, показались темные очертания стылых домов. Какие-то из них были заброшены, прочие - сожжены, а между ними, словно порочные опухоли, виднелись белесые купола монгольских юрт. Они чадили дымом, который уходил в свинцовый колодец бесконечного неба.
Така был там. Так близко.
Но Дзин повел их сильно в обход, они переметнулись, как быстрое пламя, на ту сторону разбитой дороги и вверх по крутому холму так, чтобы смотровые теперь уже монгольского поселения точно не смогли их заметить. Над их головами прокатился глухой вой монгольских труб. Они, кажется, звучали с небес, затмевая собой все остальные звуки, а сырая, крепкая земля пошла дрожью от этого неживого утробного рева, означавшего только одно - неминуемую опасность. Дзин и остальные припустили быстрее, подгоняемые горнами, деревня исчезла за блеклым холмом веерника, и тогда Юна встала, как вкопанная.
- Дзин! А как же Така? - ловя дыхание после дикого маршброска, выпалила она в искреннем непонимании и неодобрении. Призрак неохотно остановился, чуть поотдаль оборвали свою спешку и остальные, пользуясь моментом замешательства чтобы перевести дух. На их лицах, даже на лице Кендзи читалась тень осуждения, которое тем не менее никто не осмелился высказать.
- Он же остался там, его нужно вытащить оттуда, сейчас! - Юна пыталась перекричать горны и ветер, они выли в унисон, создавая непрерывную, дикую какофонию.
- Мы не можем за ним вернуться, - Дзин нехотя обернулся к Юне, в его глазах виднелась отрешенность очень уставшего и разочаровавшегося человека. Поняв, что его доводы не возымели эффекта, он быстро подошел к воровке, схватив ту за локоть и потащив вперед. - Пойдем, Юна! Ты его не вернешь!
Юна рванулась, но хватка Призрака оказалась крепкой, как тиски. Он, видимо, в тот же миг сам понял, что переборщил и разжал пальцы, дав руке Юны выскользнуть, но только лишь для того, чтобы куда мягче перехватить ее запястье, беря за руку не в приказе, но в просьбе.
- Юна, не надо. Ты не сможешь. Нам нужно спешить, - Призрак постарался увлечь девушку за собой, но Юна вновь не последовала за ним, их руки остались сцеплены в пальцах. Женщина отрицательно качнула головой. Раз, затем другой.
- Я не могу оставить его там, Дзин. Не могу! - “А как можешь ты?”, этот вопрос так и остался неозвученной громкой мыслью, которую пресекла не робость или почтительность, от влияние которых Юна никогда не страдала, но взгляд Призрака. За оскаленной маской едва ли остался человек. В усталых глазах мерцали лишь искры идеи, как бывает с одержимыми. Не было Дзина Сакая, некому было сожалеть, был только Призрак, пастух всех нуждающихся. И как любой “пастух”, яростно защищавший свое “стадо”, он с такой же готовностью жертвовал малым ради большего. Така сейчас оказался этим малым.
- Нет. Нет, я без него не уйду, - тихо, едва слышно проговорила Юна, словно заклиная себя и весь мир. Но Призрак остался безучастен. Он принял ее решение. Юна отступила на шаг, их пальцы разомкнулись, словно разрубленные звенья цепи. Еще один долгий взгляд и Юна развернулась, припустив вниз по холму, ныряя в высокую, пыльную траву с серыми, пепельными кистями. Очень скоро ее соратники скрылись из виду, потерялись за холмом. Никто из них не попытался ее остановить. И никто не решился ей помочь. Она была одна. Они с Такой вновь остались одни. Все вернулось на свои места, к берегам истины раз и раз доказанной. У них с Такой не было больше никого и ничего. И никто и ничто им больше и не было нужно.
Океан веерника заканчивался обрывом, у его подножья бурлила река. Быстрая и широкая, но неглубокая. Ее можно было легко пересечь верхом, вброд переходить уже могло быть опасно. Но иного выбора у Юны не было. Мост был сожжен, лошади у нее не имелось, наиболее узкие места были у монголов как на ладони.
Часть реки она умудрилась преодолеть, перебираясь с камня на камень, но дальше ждала лишь быстрая вода. Быстрая и холодная. Теплые обмотки ног моментально промокли и налились ледяной тяжестью. Камни под ногами скользили, словно живые крупные рыбины, прежде чем ушли из-под ного вовсе. Юна по макушку окунулась в воду. Но нет, она не оступилась, так резко изменилась глубина реки. Воровка едва не захлебнулась, с трудом выныривая на поверхность, тяжелая одежда, рассчитанная беречь от холода, теперь тянула ко дну, а течение продолжало сносить вниз по реке. Юна с трудом избавилась от жилетки из медвежьей шкуры. Та исчезла в холодной темени воды. Воровка умудрилась ухватиться за едва выступавший над водой камень. Силуэт поселения  вновь едва не скрылся из виду. Юна содрала все те обмотки и тряпки, что помогали согреться и делали переправу через опасную реку невозможной. Она кинулась в воду.
На том берегу после ледяной речной воды даже завывающий ветер, пробирающий теперь до костей казался горячим. Обувь и обмотки на ногах хлюпали и выдавали каждое движение. Если Юна намеривалась найти и освободить Таку, не привлекая лишнего внимания,  то так у нее точно ничего не получится. Но за поселением их ждет долгий путь, возможно, бегство по холодным и безлюдным землям. Но это будет потом. И только если у нее получится. А если нет? Тогда уже мало что будет иметь значение.
Обувь осталась среди камней, облизанных водой. Тряпье и напитавшаяся водой жилетка зацепились за белесые сучья мертвого дерева, скрючившегося над рекой. Лоскуты ткани сверкали потемневшими от воды, но все же яркими пятнами, которые могли бы привлечь внимание монголов, будь они более внимательны.
Но завоеватели, почувствовавшие себя хозяевами, были опьянены самоуверенностью, чтобы обращать свой взор на следы чьей-то одинокой, возможно закончившейся жизни.
А им стоило бы.
Юне потребовалось непростительно больше времени, чтобы понять, где монголы держат пленников, чем на то, чтобы пробраться в поселение. Небрежно обнесенное стеной из деревянных столбов, оно походило на зернохранилище, выстроенное прямо на земле. Монголы возлагали свою уверенность не на прочность заборов, но на отпугивающий фактор, который щедро предоставлял оскал кольев, на которые были нанизаны головы и сожженные тела. Смрад, должно быть, был настолько силен, что вовсе ошеломлял, лишая обоняния.
Юне приходилось действовать невероятно осторожно. У нее не было права на ошибку. Потому даже холод, становившийся невыносимым не мог заставить ее действовать опрометчиво. Смерть куда страшнее холода. Особенно смерть близкого тебе человека.
Воровка пряталась на крыше одного из уцелевших домов. Это было опасно, но дом удачно закрывал обзор лучникам, а монгольские воины не успели выработать привычку поглядывать выше своих голов. Возможно, потому, что Призрак не оставлял шанса столкнувшимся с ним кому-то рассказать об этом. Эта мысль почти что вызвала усмешку на губах Юны, чуть ослабляя невозможную напряженность ситуации. Но Призрака здесь не было. Зато были голоса. Грубое монгольское гавканье, оно глухими клубами доносилось из вентиляционного отверстия в крыше. За время нашествия чужаков Юна научилась понимать отдельные слова и даже короткие фразы их отвратительного языка.

Но ее слух не мог уловить ни одного знакомого или нужного слова. Юна уже успела заприметить маршрут,  которму следует патруль, пересчитать гарнизон и лишь подтвердить неутешительный вывод - если ее заметят, в одиночку она отбиться не сможет.  В этот момент в доме поднялся шум возни, а среди явных приказов прозвучало слова “пленники” и  “кормить”, последовали смех и переговоры, после чего дом исторг из своих недр монгола. Тот был достаточно беспечен, чтобы не надеть полный доспех. В его руках покоилась большая глиняная плошка с овощами.
Молодой парень быстро исчез из виду, с позиции Юны следить за ним оказалось делом невозможным. Пришлось поспешно и все также незаметно покинуть крышу. За спиной раздался шум и Юне пришлось нырнуть в лаз под домом. Тот был крохотным вопреки обыкновению. Она едва там помещалась. Помимо мусора и грязи там ее встретил труп. Из его бока торчала монгольская стрела. Разложение уже вовсю буйствовало и воровке пришлось очень постараться, чтобы не оставить под домом скудное содержимое собственного желудка. Зато отсюда, сквозь деревянную решетку было неплохо видно монгольского воина с едой. Но тот остановился и, воровато осмотревшись, направился к коновязи. Убедившись, что никто не смотрит, он добрую часть своей ноши скормил лошадям. Юна чертыхнулась в сердцах, но, возможно, преждевременно. Монгол, помешкав еще немного и начесав лбы ближайшим к нему животным, отправился в сторону дома неподалеку. Он стоял в тени скалистого обрыва. Немногочисленные его окна были предусмотрительно заколочены. Ну конечно! И как только Юна не заметила его сразу? Как?
Путь до дома, в котором, должно быть, и содержали пленников, которых не успели сжечь, оказался невыносимо длинным. Воровке пришлось идти в обход и подолгу ждать подходящего момента, чтобы прошмыгнуть мимо стражей, подобно крысе. Незаметно и бесшумно.
Юна смогла подобраться к дому с заколоченными окнами со стороны заднего двора. Именно тогда она услышала речь, приглушенную и едва различимую. Но среди умоляющих японских возгласов она узнала голос Таки. Тихий, почти как призрачный шепот, но это был его голос. Юна не перепутает его ни с чьим иным, никогда.
Ее сердце забилось чаще, так, что кровь застучала в висках в смеси эмоций, обещавших надежду, но походящих на ужас. Юна обязательно спасет брата. Обязательно. Они снова будут вместе, как раньше, как и должно быть. Только не надо спешить. Надо унять дрожь в руках и собраться. Вот так.
Голоса стихли, послышались шаги и на улицу вышел тот самый беспечный монгол. Его руки были свободны от плошки. Но в правой он держал большой кинжал. Тот был по самую рукоять в крови. Спустясь со ступенек, монгольский воин вытер его о собственную штанину и пошел дальше, спеша деться подальше от холодного, завывающего ветра.
Сердце Юны рухнуло вниз, но она не дала эмоциям, как она надеялась, беспочвенным, взять верх.
Над поселением, ставшим монгольским лагерем, воцарилась тишина. Только посвист ветра шумел в ушах. Холод начинал брать свое. В доме вновь поднялся шелест голосов и монгольский окрик. Раздались шаги и скрип древесины. Кто-то привалился к стене у самой двери. Это был страж, не пленники.
Юна, перебарывая озноб, подобралась к дому, к самой бумажной двери. Последнее препятствие ее отделяло от воссоединения с Такой. Ей пришлось ждать. Под ногами в черной земле копошились темные жуки и пульсировали бледные, прожорливые личинки. Но это было неважно. Юна точно выбрала момент, чтобы вонзить свой нож сквозь молочное полотно двери. Но одного удара не хватило. В следующее мгновение жертва выпала из двери, размахивая своим мечом под раскаты грома, кажется, шедшие из земли, а не с небес, столь оглушающими они были. Но Юна вновь бросилась, повиснув на здоровяке, как злая ласка. Один, второй, третий удар в шею. Никогда это не было так тяжело. Никогда. Словно она пыталась вскрыть артерии крестьянскому разъяренному волу морской галькой. Ей не хватало сил, а нож казался совсем тупым, но вот, все же громила, не проронивший ни звука, рухнул на одно колено. А Юна продолжала бить, чувствуя, как дрожат руки. Кровь, хлынувшая по ним, согревала, давая застывшим пальцам больше силы. Никогда не было так тяжело. Даже в самый первый раз. Но, быть может, было бы также тяжело тогда, в логове Волка, если бы она не заробела и схватила тот маленький обломок деревянной балки. Если бы только она тогда не испугалась. Если бы только ее тогда не парализовало страхом. Тогда ей, может быть, не пришлось быть храброй столько раз после. Вдруг, так не вовремя ее обдало пламенное осознание: чтобы она ни делала после это не стирало того, что уже произошло. Оно ничего не меняло, не исправляло, не избавляло ее от той ошибки, от той вины.
Громила упал лицом в грязь, пуская кровавые пузыри.
Убедившись, что их борьбу никто, кроме встревожившихся лошадей, не услышал, Юна поспешила внутрь дома. Там было темно, по стенкам жались темные силуэты людей, в печи догорали жалкие угли. Ей потребовалось несколько долгих секунд, чтобы понять, что живых здесь нет, что все эти cилуэты, все эти люди - они мертвы. Но в свете тлеющих углей она заметила отблеск желтой ткани с черным узором.
- Така… - позвола Юна, ее голос дрожал, а подойти она не решалась.
Силуэт, чье желтое, узорчатое кимоно выхватывал свет тлеющих углей, поднял голову. Неверный свет печи выхватил изможденные, но такие знакомые черты лица. Это действительно был Така и он был жив. Юна кинулась к нему, тот успел подняться на ноги. Он слабо, неверяще и как-то устало улыбнулся:
- Юна? Это правда ты… Я.. - кузнец поднял руки на свет, те были крепко связаны.
- Тихо! - Юна едва сдерживала слезы вины и радости. Руки слушались плохо, но веревка на руках Таки поддалась лезвию ее ножа словно рисовая бумага, слишком легко, словно материал давно истлел. Но Юну это сейчас волновало меньше всего. Она бросилась обнимать брата. От него исходило тепло, словно он сам был печкой. Видимо, она действительно сильно замерзла, если ей такое кажется.
- Все будет хорошо теперь, Така, братец. Мы будем свободны. Така, как же я рада тебя видеть. Я никогда, слышишь, никогда больше тебя не подведу. Никогда… никогда больше такого не случится. Пойдем, пойдем отсюда скорее, - Юна осеклась. Така не обнял ее в ответ и не проронил ни слова. Он, кажется, что-то держал в руках. - Така?
Сестра опустила взгляд, в ее горле застыл звериный вопль ужаса и отчаяния. В руках Таки покоилась его собственная голова.
- ТАААКААА! - Юна отшатнулась и закричала, забыв обо всем. Ее брат стоял обезглавленный. Через мгновение его тело, залитое кровью, упало на пол, а Юну захлестнуло цунами воспоминаний, реальных и беспощадных. Осознанием того, что уже произошло и что она уже никогда не сможет исправить. Така был мертв. Его обезглавил Хотун Хан. И никто не смог ему помешать.

Полотно самой грани бессознательного состояния было безупречно темным, чернее любой тени в безлунную ночь, не было такого цвета, чтобы ее описать, но было ощущение, которое этот цвет описывало сполна. Темнота была бархатной, сладко глухой, нежной. Но эту темноту, словно бы заманчиво приглашающую в небытие, в мгновения нарушили бурые круги, которые расползались сколько хватало зрения, глухую пелену тишины прорезала острая какофония звуков, свернувшихся в голоса. Незнакомые, смутные, но говорящие на родном для Юны языке. Это осознание пришло первой более или менее ясной мыслью, которая стала ответом на волну поднимающегося страха. Но Юне не хватило сил разомкнуть веки, а сознание утащило в пелену очередного видения, страшного и беспощадного, но на этот раз без образа несчастного Таки. Без него все переживаемые муки и ужасы меркли, пока теплилось лживое осознание того, что он живой и сам - в безопасности, где-то далеко от нее. Иногда в видения вторгались иные голоса, сюжет закручивался лихорадочным вихрем и все менялось.
Потому, когда Юна услышала глухой, отдаленный голос Кендзи, а перед глазами закачались массивные деревянные балки где-то далеко впереди или вверху, она своим ушам не поверила. Но балки продолжали качаться и ходить ходуном, где-то завывал ветер, Кендзи продолжал причитать где-то на периферии сознания, а ситуация, какой бы она ни была, не стремилась превратиться в куда более худшую. Но ощущения безопасности не было. Да и откуда ему было взяться. Юна попыталась повернуть голову, а мир тут же сорвался и закружился тошнотворным колесом, послышались чьи-то торопливые шаги, вселившие напоследок панику и стремление защититься. Но даже ударившего в виски инстинкта самосохранения не хватило, чтобы удержать картину мира на месте, все погрузилось во тьму. На сей раз тяжелую и непроглядную. За ней вновь пришли видения. Долгие, тягучие, дезориентирующие и выматывающие.
Брешью в этом калейдоскопе стал тихий момент, кто-то придерживал ее голову и дал испить воды, теплой и чистой. Это был… Така? Но потом все снова провалилось в небытие, становившееся с каждым разом все более удручающим. Редкие моменты покоя они словно бы становились дороже, выпивали больше сил, а то, что происходило после походило на пытку. И снова ей виделся Така.
В следующий раз она услышала собственный голос, собственную жалкую попытку закричать. Но в этот раз вопреки всему, что было раньше, с этим криком оборвалось происходящее, словно обычный сон. Правый бок болел, а она снова видела балки, которые пошатывались над головой и словно бы норовили распасться на разные цветовые пятна на периферии зрения. Может быть, это была реальность. Наверное, это была она. Юна снова закрыла глаза, не собираясь делать ошибок предыдущих разов. Рядом с ней кто-то был, она не видела этого и не слышала, она знала. Мысли, даже самые простые давались невероятно сложно. Сложнее, чем если бы она единолично лишила Кендзи содержимого его повозки. Даже движение глазных яблок создавало непередаваемое ощущение морской качки в шторм. Голова горела изнутри, а букет ощущений, всех поголовно отвратительных и дикая боль от потери, парализовали все мысли. Любая попытка копнуть воспоминания грозилась отправить Юну в очередную тошнотворную спираль путешествия к бессознательному. Темнота должна была снова скоро прийти, но этого не происходило. Мир вокруг оставался отвратительно стабильным и пульсирующим в такт вялого ритма в висках. А, может быть, все совсем не так? Юна снова попыталась повернуть голову, и подтянуть к груди правую руку. Ей было холодно и хотелось спрятаться в одеяле полностью.
Юна никого не увидела подле себя. Обернуться и посмотреть, что творилось по другую сторону - это было слишком большим подвигом.
- Така? - тихо позвала Юна. Может быть, все по-другому? Может быть, она бредит уже очень давно? Ведь ее жизнь и правда очень похожа на бред. Эта мысль показалась почти смешной.

Однажды. Это однажды должно было быть… когда? Вчера? Неделю назад? Когда они пришли в тот лагерь? Как давно это было? Если бы удар был более точным или она ошиблась сильнее. Она никогда не ошибалась прежде. Нет, за ней были ошибки, неправильные поступки, но не в бою. В бою она не ошибалась, никогда раньше не ошибалась. Может быть, она устала. Взаправду, когда действительно не остается сил. Всегда, всегда она знала, что не может устать, не может сдаться, не может ошибиться. Все это было слишком дорогим удовольствием. У нее был Така. И ради их благополучия она всегда находила в себе возможность сделать еще один шаг, решиться на еще один поступок и дотянуть стропу еще чуть дальше. До следующего рассвета, вечера, весны или сезона урожая. Всегда было куда смотреть, к чему идти, всегда было для чего и зачем. Теперь все потеряло смысл. Таки не было с Юной уже несколько месяцев, все это время ее боль кипела внутри, жгла душу, не давая опустить голову. И, кажется, только сейчас вся эта боль, словно гной, исторглась, оставляя после себя тяжелую, бессмысленную, пресную пустоту. Хотун-Хан был повержен, мир был не за горами, но этот мир более ничего для нее не значил. Пустое слово. Все пустое. И слова Норио, мудрые, ободряющие, были пустыми. Только лишь слова, шум на ветру. Не более того. Если бы сейчас сюда ворвались монголы, она бы не попыталась даже сопротивляться. Может быть, в холодном лезвии кроется покой. Надо лишь только позволить ему прошептать свою историю у самого твоего уха. Нет. Нет. Протест глухо возмущенный отдался болью в голове, пронизав ее прутами от затылка до глаз. Словно бы эта мысль была слишком громкой. Только не от руки этих псов. Никогда. На этом мир вокруг пошел красными темнеющими кругами, пока не провалился в темноту, где только два огонька игриво пульсировали перед глазами. Возможно, это были те самые бабочки.

- Я никогда не была солдатом, Дзин. - едва слышно произнесла Юна. Голос ее исказился хрипотцой и сиплостью в силу длительного молчания. Сама воровка едва его узнала, тихий, хрупкий и блеклый. “Словно рыба, пытающаяся говорить”, подумалось Юне. Ее разум после стольких безумных видений приобрел особенную пластичность в вопросе создания никому ненужных образов. Всего несколько произнесенных слов отдались тяжело в голову и обнажили сильную жажду. Но больше не случилось ничего. Гудящая тяжесть не переросла в очередной полет по спирали. Голова оставалась холодной, а реальность стылой и прозрачной. Поленья в очаге только потрескивали громко, словно щелкали по носу. - Никогда не служила. Никому. Не… сражалась под знаменами. Только… - мысли странном образом не желали складываться в цепочки слов столь же быстро и легко, как раньше. Юна помедлила, стараясь воплотить шаткую мысль в не менее шаткие слова. - Под одним. Если бы оно было. Каким было бы наше с Такой знамя?
Пересохшие губы девушки сложились в усмешке, скорее бывшей тенью характерной саркастичной мимики. Она замолчала. Дзин который замер, ловя каждое слово девушки и не желая её прерывать. Но когда пауза затянулась, тихо сказал чтобы заставить её продолжить:
- Вашим моном был бы знак верности, Юна.
Голос Дзина как всегда звучал почти убаюкивающе. Удивительное качество. И дело было не в выверенных интонациях и намерении звучать успокаивающе. Как и ветер на песчаных берегах не стремится вселять покой в души, даже если и делает это.
И несмотря на знакомый тон слишком хорошо знакомого голоса Юна едва не вздрогнула, услышав его. Она, разумеется, знала, что Дзин был рядом, она говорила с ним, но то, может быть, дурная голова играла свои шутки или же Юна сама терялась в границах того, что было реальным, а что мерещилось. Так или иначе фокусировать свое внимание на чем-либо было сложно. Будто бы совсем бесполезно. Будто бы единственно реальным здесь была только она сама и тяжелое давление шкур. Юна знала, что это не так. Это должно было быть не так.
- Я не защитила его, - голос Юны звучал очень блекло, но в нем сквозили жуткие ноты осознания произошедшей трагедии, безвозвратности, которую та с собой принесла. - Я обещала защищать. И… - девушка запнулась, боясь слов, которые надо было произнести, будто от ее молчания что-то могло измениться. -  не смогла. Мне надо было идти с тобой. Мое малодушие. Дорогое очень.
Юна вновь умолкла.
- Нельзя давать обещания, которые не можешь… - девушка прикрыла глаза, веки предательски потяжелели, грозясь вновь отправить действительность в выматывающее вертиго. - Но я больше не буду. Мне больше нечего обещать. Некому. Все это… не нужно больше.  Не важно.
Все ее мысли, спутанные и тяжелые, они непрестанно возвращались к Таке, как к источнику света. Но этот свет давно погас. По ее вине. И смириться с этим было невозможно. Не тот груз, который можно было вынести, или стряхнуть с плеч, как колючий снег Камиагаты. Должна была защитить, спасти. Должна была знать, что-то сделать. Но ведь тебя там даже не было. А должна была быть! Эти мысли, эти беседы и жалкие попытки здравого смысла совладать с непоправимо раненой душой пульсировали и повторялись, сбивались и происходили снова, подпитывая ощущение бессилия и бесполезности. Они как древоточцы медленно, но неотвратимо подбирались к самой сути.
- Он хороший человек. Был хорошим… - Юна поправила себя, а ее голос едва не слился с тишиной. - Лучше всех нас. Добрее. И… столько хорошего мог сделать. Он был нужен этому миру. Я… Я не как он. Никогда не была. Если боги и есть, то они глупцы, не достойные веры. Я не должна быть здесь. Не я должна быть тут, - ее голос звучал пугающе спокойно, сильно расходясь со смыслом слов, которым давал жизнь. - Побережье залива Йосинака. Когда говорят о нем, я вижу лес копий и столбов с обгоревшими телами на них. Я едва могу вспомнить, что там как зеркало моря тянулись холмы фиолетовых цветов, огибавшие линию пляжа. И всегда тянуло рыбой. Потому что рядом была рыбацкая деревня. Шторм унес часть тел. Они… Никто не позаботился о мертвых. Потому что некому было. Деревню сожгли и всех ее жителей. Этой весной там будут цветы? Рыбой пахнуть уже не будет. И не будет больше также безопасно, как раньше. Там жили порядочные и щедрые люди. Я часто у них побиралась. Когда мы только сбежали.
Юна чуть повернула голову с туманным вниманием взглянув на Дзина, словно желая присмотреться получше. Она высвободила руку из-под шкур и слабо потянулась в его сторону, желая коснуться. То, насколько тяжело далось такое простое движение напугало бы Юну в любой другой ситуации. Но сейчас осознание собственной физической слабости, немощности вызвало лишь глухой, далекий укол удивления.